«Возможна ли женщине мертвой хвала?..»: Воспоминания и стихи
Шрифт:
В это время мне пришла в голову мысль немного поинтересоваться моей соседкой по дому, которую я помнила еще маленькой девочкой с косичкой, которая делала мне книксены при встречах, а я была уже замужней дамой. Это дочь одной из владелиц дома где мы жили, Наташа Далматова [403] , [она] была к тому времени второй раз замужем, имела ребёнка от первого брака [404] и работала где-то на фабрике. У нее была очаровательная внешность и голос, как у птички. Незадолго до отъезда я пригласила ее в театр, собрав для этого подходящую компанию. Были Форст, Анатолий, еще один молодой инженер, очень милый, и сестра композитора Поля Марселя — Эстер [405] , с которой Ната подружилась тут же в театре. С тех пор она часто забегала ко мне, звонила по всяким пустякам, мы проводили часами в болтовне у меня или у нее.
403
Далматова
404
«От первого мужа Бобрищева-Пушкина у Натальи Александровны был сын Володя; третьим ее мужем стал Анатолий Николаевич Корольков… от которого у нее родилась дочь Ара — Ариадна <…>. Во время Великой Отечественной войны Володя стал “сыном полка”. Был в ссоре со своей матерью […]. Наточка Далматова сменила много фамилий — Бобрищева-Пушкина, Езерская, Королькова, Патроне (итальянец)… Мухина, но в конце концов решила называться Бобрищевой-Пушкиной» (коммент. А. С.).
405
Марсель Поль Александрович (наст, фамилия Русаков, 1908–1973) — музыкант, композитор, дирижер. Автор популярных эстрадных песен, в том числе «Дружба» («Веселья час…»), «Гренада» (на стихи М.А. Светлова) и романсов на стихи С.А. Есенина,(«Отговорила роща золотая»), А.А. Блока и Б.Л. Пастернака. Происходил из семьи политического эмигранта А.И. Русакова (Иоселевича, 1872–1934), родился в Марселе. Многие члены семьи были репрессированы. В 1937–1947 гг. отбывал срок в Вятлаге. Реабилитирован в 1956 г. Работал музыкальным руководителем и дирижером Ленинградского цирка. Эстер Александровна Русакова (1906–1938 или 1909–1943, погибла в лагере на Колыме) — первая жена Д.И. Хармса (Ювачева), посвятившего ей пьесу «Гвидон» (1930) и многие стихотворения. Их знакомство произошло в 1924 г. «Я любил ее семь лет. Она была для меня не только женщиной, которую я люблю, но и еще чем-то другим, что входило во все мои мысли и дела. Я разговаривал с Эстер не по-русски, и ее имя писал латинскими буквами: ESTHER» (Из письма Хармса Р. Поляковой. Цит. по: Хармс Д. Полет в небеса: Стихи. Проза. Драма. Письма. Л., 1991. С. 539).
Ее муж [406] , талантливый, но чудовищный ленивый художник-архитектор, снимал нас во всех видах довольно удачно [407] . Иногда мы выходили вместе куда-нибудь, например к родителям Николая, у которых устраивали большие вечеринки. Незадолго до отъезда мы были вместе в «Европейской», не собираясь засиживаться. С нами был Толмачев [408] , сценарист Союзкино, остроумный юноша, но страшный сплетник.
406
Езерский (Евзерский?) Николай — художник-архитектор, второй муж Далматовой (см. примеч. 403). В адресной книге «Весь Ленинград», возможно с опечаткой, указан Николай Трофимович Еверский, сотрудник «Севзапсоюза» (см. примеч. 361).
407
Среди других авторов фотографий О. Ваксель есть упоминания о Федоре Касюлиссе и Танфеле Борисовиче Бакмане, снимавшем ее примерно в 1929–1930 гг.
408
Толмачёв Дмитрий Григорьевич (Георгиевич, 1904–1980) — служащий кинофабрики «Союзкино», впоследствии журналист, проживал на ул. Троицкой, 23, в конце жизни — в доме 15/17. При его участии в качестве сценариста, режиссера и автора текстов сняты мультипликационные фильмы агитационного и нравоучительного содержания («Дом вверх дном», 1928; «Бузилка против брака», «Советская копейка», 1929); агитфильмы («Убитый жив», 1929, «Кто виноват?», «Мертвая душа», «Подземное солнце», все — 1930 и др.) С работой в кино также связаны: Толмачев Всеволод Борисович (р. 1902 — не ранее 1968) — кинотехнолог; в 1934–1937 гг. руководил Центральным бюро стандартов киномеханической промышленности и Георгий Сергеевич — художник, кинорежиссер, сценарист Союзкино, очевидно, отец Д.Г. Толмачёва.
Было довольно скучно. Играли все те же, 1000 раз слышанные вещи, «Рамону» и др. Все те же надоевшие лица завсегдатаев «Европейской», смешные пары, танцующие с ужимками, словом, пора было уходить. Вдруг Николай обнаружил на той стороне нечто примечательное. «Посмотрите на этого молодого еврея, какие у него замечательные ресницы!» Я возразила: «Не только ресницы». И вечер сразу наполнился большим содержанием.
Наталья Александровна танцевала с «Ресничками», как мы его прозвали, и пыталась говорить с ним по-французски. Оказалось, что он достаточно хорошо знает русский, чтобы рассказать кое-что о себе. Он только что приехал на должность секретаря норвежского консульства [409] , и Наталья Александровна была его первой русской знакомой.
409
Речь идет о Христиане Иргенсе-Вистендале (Hristian Irgens Hvistendahl, 1903–1932, Осло Норвегия), третьем муже О. Ваксель. Дипломатические отношения СССР с Норвегией были восстановлены в 1924 г.
Накануне моего отъезда мне устроили проводы. В том же составе мы пошли опять в «Европейскую». Мы опять встретили «Реснички». Он сидел на другой стороне зала, мы все были очень рады его видеть. Я решила, что надо его позвать к нам за стол, и знаками, совершенно не стесняясь окружающих, показала, что мы хотим, чтобы он пересел к нам. Немного погодя он действительно явился, сунул нам по очереди руку и не отказался от мороженого. Потом мы танцевали немного и решили позвать его с собой к Толмачеву сейчас же.
Я взяла на себя рискованную роль пригласить его пойти с нами, не боясь, что он подумает о нас. Он довольно легко согласился, и мы вышли вместе, впятером и пошли на Троицкую [410] , где жил Толмачев. У него было довольно пыльная комната с туркестанскими тканями на стенах и диванах, мало света и много блох. Мы решили разыграть «театр для себя», переоделись в цветные халаты, причем мне достался совершенно прозрачный, который я надела на голое тело, окончательно убедив нашего гостя, что он попал черт знает куда. Мы сидели с ногами на диване, пили сладкое вино из плоских чашек, проливая половину, пили на брудершафт все со всеми, пока Николай не начал засыпать.
410
Ул. Троицкая — Рубинштейна (см. примеч. 388).
Наш гость, хватавшийся поочередно то за меня, то за Наталью Александровну, ушел в полном недоумении. Оставшиеся, кроме Николая, который спал как убитый, стали немедленно ссориться. Наталья А., тоже переодевшаяся с некоторым опозданием, хотя это была ее идея, накинулась на меня, что мы испортили всё впечатление, на которое она рассчитывала. Она злилась на своего мужа, который ревновал ее ко всем, но на этот раз, когда должен был бы вмешаться, спал и храпел, как извозчик. Я огрызнулась и легла спать. Я проснулась, когда все уже ушли, Толмачев уже встал, пошла под душ, не спеша, привела себя в порядок, и мы вместе вышли, он спешил на фабрику.
В этот вечер я уехала в Одессу, без особого желания, поручив беречь и не потерять из виду «Реснички», которые были мне почему-то дороги. Я написала из Москвы две открытки, одну Толмачеву с просьбой о том же, другую в «Европейскую», в № I (ход между лифтами), где «Реснички» остановились. В виде воспоминания я увезла с собой наполовину опустошённую коробку конфет с портретом норвежского короля на крышке [411] , которую он захватил с собой, выходя с нами из «Европейской».
411
Норвежским королем являлся Хокон VII (1905–1957).
В Одессе я мужа не застала. Мне было очень трудно устроиться в гостиницу, все было полно, пускали только по командировкам. Но мне посчастливилось встретить капитана, который должен был вести п[аро]х[од], на котором служил мой муж, из Черного моря на Дальний Восток. Мне дали номер в «Бристоле», и я провела несколько дней в ожидании «Шмидта» в обществе капитана Сиднева и его друзей, тоже дальневосточных капитанов, приехавших в Одессу за судами.
Он водил меня гулять, причем учил медленно ходить, что мне никак не удавалось; водил меня обедать и кормил конфетами. Я вышивала у него в комнате, в то время как к нему приходили старые моряки и вели разговоры о своих делах. Он так привязался ко мне, что выражал пожелание, чтобы «Шмидт» совсем не пришёл, а я досадовала, что рано приехала: в Ленинграде остались «Реснички». Наконец, как-то вечером, гуляя с почтенным капитаном по бульвару Ришелье, он указал на судно, ставшее на рейде: «Вот и “Шмидт”, только места нет у стенки, ему придется постоять пару дней».
Я старалась разглядеть что-нибудь в сумерках, там копошились какие-то люди, но с досадой бросила это занятие и ушла спать. Спалось неважно. Утром я растолкала сонного капитана, заставила пойти со мной на площадку, где обычно стояли подзорные трубы. Но день был туманный, труб не было. Неожиданно со «Шмидта» раздался гудок, вызывающий лоцмана. К нему подошел катер ГПУ таможенных, и поднялось на борт несколько человек. Капитан сказал, что дело затяжное, их не скоро поставят к стенке. Но я уговорила его пойти все-таки в Управление узнать, где их поставят. Он сказал, что это бессмысленно, но все-таки пошел.
Ничего не добившись, мы спускались по лестнице конторы, как вдруг навстречу нам появился Левушка, загорелый и поправившийся. Посреди лестницы мы расцеловались на глазах у капитана и всего честного народа. Лев поблагодарил капитана, и мы ушли в гостиницу. Оказывается, он набрал каких-то поручений на берег и приехал с 1-м таможенным катером, попросту сбежал. Четыре дня он не появлялся на п[аро]х[од], чем вызвал выговор, потом взял отпуск, до отхода из Черного моря, потому что на «Шмидте» в каюте он помещался не один, и я не могла с ним уехать.