Возрождение
Шрифт:
Может быть, мисс Шарп раздражает меня своим вечным прилежанием. Какова ее жизнь? Какова ее семья? Я хотел бы знать, но не желаю спрашивать. Я сижу и думаю, думаю о том, что написать в моей книге. Я почти кончил перемалывать факты об орехе и его обработке, а она сидит и стенографирует все это, не поднимая головы, день за днем.
Ее волосы красивы — того шелковистого сорта ореховых, слегка волнистых волос; должен признаться, что ее голова посажена грациознейшим образом, а цвет лица бледен и прозрачен. Но какой твердый рот! В то же время не холодный, а именно твердый — я никогда не видел, как она улыбается. Если понаблюдать за руками, видно, что они хорошей формы —
Да, Буртон, я приму мадам де Клерте.
Селанж де Клерте философ, у нее есть собственные цели, но я их не знаю.
— Пишете книгу, Николай? — В ее глазах лукавый блеск.
— Существует бедный раненый в ногу мальчик, который был бы великолепным секретарем, если вы не удовлетворены.
Я почувствовал раздражение.
— Я вполне удовлетворен. — Мы слышали рядом стук пишущей машинки, а эти модные двери не позволяют ничему остаться неизвестным.
— Молода она? — спросила мадам де Клерте, покосившись в ту сторону.
— Не знаю и не забочусь о том — машинистка она хорошая.
— Ого?
Она увидела, что я начинаю злиться. (Мои обеды хороши, а война еще не кончена.)
— Мы все очень заинтересованы результатами.
— Быть может.
Затем она рассказала мне об осложнениях, возникших в связи с мужем Корали.
— Безумие пытаться устроиться с троими за раз, — вздохнула она.
А теперь я снова могу вернуться к моему дневнику, Господи Боже мой! Последние страницы были все о мисс Шарп — смешной, несносной мисс Шарп… Не написал ли я смешной?… Нет, это я смешон! Я поеду кататься…
Боже! что все это значит?
Я прошел через ад… Я вернулся с прогулки очень тихо, было рано — четверть шестого, мисс Шарп уходит в шесть. Был ужасно холодный вечер и Буртон развел яркий огонь, я думаю что его потрескивание на минуту помешало мне услышать доносившиеся из соседней комнаты звуки. Я сел в кресло.
Что это? Воркованье голубки? Нет, женский голос, воркующий глупенькие английские и французские ласковые слова и ему в ответ нежный лепет ребенка. Казалось — мое сердце перестало биться, каждый нерв дрожал во мне, потрясающее, непонятное мне ощущение охватило меня. Я лежал и слушал — и внезапно почувствовал, что моя щека мокра от слез. Тут меня потряс какой-то стыд и гнев, я вскочил, схватил костыль и проковылял к отворенной двери. Я распахнул ее и передо мной была мисс Шарп, покачивавшая на коленях малютку дочку консьержа, — ей, может быть, месяцев шесть. Ее роговые очки лежали на столе. С легкой краской смущения она взглянула на меня, но ее газа!.. О, Боже!.. Глаза Мадонны, небесно голубые, нежные как у ангела, кроткие, как у голубки. Я мог бы закричать от душевной боли — и вот во мне заговорила грубая часть моего существа…
— Как вы смеете шуметь, — сказал я грубо. — Разве вы не знаете, что я распорядился о том, чтобы была полнейшая тишина.
Она поднялась, держа ребенка с величайшим достоинством. Картина, которую она представляла, могла бы быть в Сикстинской Капелле.
— Прошу прощения, — сказала она не совсем твердым голосом. — Я не знала, что вы вернулись, а мадам Бизо попросила
Я страстно хотел остаться и поглядеть на них обеих. Мне хотелось дотронуться до забавных толстеньких пальчиков ребенка… мне хотелось… о, я не знаю чего. И все время мисс Шарп держала ребенка так, как будто охраняла от чего-то дурного, что могло бы изойти от меня и повредить ему. Затем она повернулась и унесла его из гостиной, а я вернулся в свою комнату и бросился в кресло.
Что я наделал!.. скотина… грубиян… что я наделал!
Неужто она не вернется? Неужто жизнь будет еще более пуста, чем раньше?
Я мог бы покончить с собой.
Сегодня за ужином должна быть не только Сюзетта, но еще шесть других.
Взошла заря, но я прислушиваюсь не к редким звукам августовских голубей, а к нежному воркованью женщины и ребенка. Боже! как мне прогнать его из моих ушей!
V.
Сегодня утром я чувствую, что с трудом вынесу время до того, как придет мисс Шарп. Я рано оделся, готовый начать новую главу, хотя в голове у меня нет ни одной мысли. Мне трудно спокойно оставаться здесь, в моем кресле.
Был ли я слишком невозможен? Придет ли она, а если нет, какие шаги можно будет предпринять, чтобы найти ее? Морис в Довилле, вместе со всеми, а я не знаю домашнего адреса мисс Шарп, а также есть ли у нее телефон. По всей вероятности, нет. Мое сердце бьется и я глупо волнуюсь, как женщина. Я анализирую теперь влияние умственных переживаний на физическое состояние — даже моя пустая глазная впадина болит. Я с трудом владею голосом, когда Буртон начинает разговор о моих распоряжениях на сегодняшний день.
— Не хотите ли вы присутствия вашей тети Эммелины, сэр Николай? — спрашивает он меня.
— Конечно нет, Буртон, старый вы дурень.
— Вы кажитесь таким беспокойным, сэр… за последнее время.
— Я действительно беспокоюсь… пожалуйста оставьте меня одного.
Он кашляет и удаляется.
Теперь я снова прислушиваюсь — остается две минуты, она никогда не опаздывает.
Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Кажется, что кровь разорвет вены… я не могу писать.
Она все-таки пришла, запоздав только на десять минут против обыкновения, но они показались вечностью, когда я услышал звонок и медленные шаги Буртона. Я готов был вскочить с кресла, чтобы открыть дверь самому. Телеграмма! Это случается всегда, когда ждешь кого-либо с отчаянным беспокойством. Телеграмма от Сюзетты.
«Вернусь сегодня вечером, душка.»
Душка! Ба! Я не хочу больше видеть ее.
Должно быть мисс Шарп вошла, когда дверь была открыта, чтобы принять телеграмму, так как я снова почувствовал себя очень подавленно, когда услышал ее стук в дверь.
Она вошла и, как всегда подошла к моему креслу, но не произнесла обычного холодного утреннего приветствия. Я взглянул — роговые очки снова прикрывали ее глаза, остальная часть лица была очень бледна. Мне показалось, что в постановке ее маленькой головки было что-то высокомерное. В ее тонких красных ручках были вечные блокнот и карандаш.