Возвращение блудного сына
Шрифт:
— Ладно-ладно! — перебил его Кузьма. — Рассвистелся, свистун! Давайте-ко, други, поднимем вино за артельщика, дорогого нашего товарища! Мужик он дельный, самостоятельный, зря слова не скажет, по работе его хаять грех, дай бог хоть кому такого работника. А что женился — так и в этом ему полное наше почтение: пришла пора семью заводить, робят ростить. Жалко, невестушки-то нету, уж больно она нам люба была! Даже не расцеловал ее на радостях, всю обедню мне испортил, старый черт! — Он покосился на десятника.
Тот подмигнул, облизнулся и полез чокаться.
Сидели долго. Степенно выпивали и крякали, вели разговоры про работу и
— Слышь, Никола, а она это у тебя, честная была?
Анкудиныч выгнулся, схватил его за грудь и опрокинул на траву.
— Лежи, не вякай! Ну что с этим народишком поделаешь! — вздохнул он, придвигаясь к грустно притихнувшему Николаю. — Деревня, брат. У их на том все держится. Какое у тебя есть понятие, шшенок! — крикнул в сторону барабавшегося в траве Фильки. — Я вот, к примеру, на вдове женат — дак что теперь? Ты, Никола, на это не гляди, мало ли что люди сбрешут? А ты, Филя, — чалдон, и больше никто!
Снова пили — за жениха, за невесту. Приглашали жить в свои деревни, обещая задешево выторговать дом. На душе Николая было светло и чисто, хмель не брал его — он плакал от восторга и умиления и тут же улыбался непослушными, прыгающими губами.
— Слышь, Никола, — захрипел, придвинувшись к нему, Кузьма. — Ты вот что… ступай-ко давай, не надо бы тебе сегодня много пить — что баба о тебе… о нас подумает? Нехорошо будет на первых порах. Мы-то останемся ишо, а ты шел бы, право, а то запьянеешь, мотри.
Малахов согласился, вскочил на ноги и стал прощаться. К нему подполз Анкудиныч и, вытащив из штанов кошелек с деньгами, начал совать его в карман малаховских брюк. Николай растерянно отталкивал его руку, а десятник лез и лез, икая и брызгая слюной.
— Возьми! — крикнул Зонтов. — Он пьяный-пьяный, а соображает, что деньги трезвому человеку надо отдать, не ровен час — обчистят пьяного-то, и тю-тю артельному капиталу. Завтра отдашь, чего там.
— Не! Не! — гудел десятник. — Послезавтра выходи! Гул-ляй, брат! Уважаю-у!
— А как же сами-то без денег?
— Иди-иди! — вмешался Кузьма. — Управимся как-нибудь. Еще захотим — у узкоглазого в долг попросим. Он мужик хороший, не откажет, поди. А ты, ежли денег на подарок бабе надо, то-другое, — бери, после рассчитаешься!
— Пока! — Малахов повернулся и пошел от галдящей компании. В голове хоть позванивало, но шаг был легкий.
23
Сначала ударили электромонтеры паровозных мастерских по администрации приказом образца 1924 года:
— Давай галоши.
Не помогло.
Ударили вновь более усовершенствованным орудием — бюллетенем № 20 образца 1925 года:
— Давай спецгалоши.
Крепка кожа администрации, не прошибает.
Теперь бьем дальнобойной сокрушительной артиллерией — нашей газетой:
— Давай галоши.
Лошади учреждений и предприятий должны использоваться только для дел предприятий, а не для личных надобностей завов, замов и т. д.
И справедливо возмущается рабкор Охохо:
— Считают, считают расходы да дефициты, а не сокращают такие завов аппетиты.
Жестокая борьба с лошадиным развратом —
Спекулянт Гусев, пролезший через биржу труда на кирпичный завод «Красный строитель», преспокойно исполняет должность десятника и поглаживает животик.
Часы саксонского фарфора показывали семь вечера. Старый Бодня осторожно взял их с огромного, обитого железом ломбардного прилавка и, нежно прижав к груди, заворковал:
— Опять сдаете?
Кашин развел руками. Вчера он приобрел на толкучке почти новые штиблеты, израсходовав деньги, ссуженные ему для служебных целей. Получка предстояла лишь через неделю, и единственная кашинская драгоценность снова была пущена в ход.
Выйдя из ломбарда, Семен пересчитал деньги. Предстояло еще потратиться: купить подарок старухе, баталовской хозяйке, которой он собирался сегодня нанести визит.
Покупка подарка старому человеку — дело ответственное. Кашин сознавал это. Надменно, не спеша выступая новыми штиблетами, он двинулся в обход магазинов. Конечно, можно было обойтись какой-нибудь безделицей вроде платка, как поступил бы на его месте человек более простой. Однако не зря молодой агент угрозыска причислял себя к людям деловитым и практическим. Он методично обследовал один магазин за другим, приценивался; вовремя сообразив, что возможен лучший выбор, вздыхал и отходил. Наконец торговая улица кончилась. Выйдя из очередного магазина, Семен увидал перед собой только одинокую скобяную лавку. В ней по стенам висели хомуты, сбруя, косы, стояли наковальни, мешки с известкой.
— Чересседельнички новые-с! — подлетел к нему приказчик.
Кашин, недоверчиво хмыкнув, шагнул к прилавку. На широких полках среди весов, безменов и сепараторов одиноко белела фаянсовая сахарница с надписью: «Все в культпоход!» Под надписью работницы в красных косынках, шагая в ногу, приближались к идущему за сохой бородатому крестьянину.
— Сколько стоит? — чопорно спросил Семен, указывая на вещь. — Заверните! — и купеческим жестом бросил на прилавок деньги.
Бабка сидела за столом и раскладывала карты. Увидав Кашина, не поднялась, только бойко повела глазами.
— Здра-авствуйте! — вежливо пропел Семен.
— Здравствуй, здравствуй.
— Как живете?
— Станешь жить — само живется! Да ты кто такой? Я ведь тебя не знаю, а ты сразу: «Как живете?» Совсем обиходу не знат!
Была баталовская хозяйка толстая, дородная, с рыхлым пористым носом. Встретишь такую — и пройдешь мимо: мало ли их, старух, по городу? И пока не дойдет до знакомства, не задумаешься: почему одна? Где семья? Была ли? Как, какими радостями и печалями минул ее век?
— Видите ли, — засмущался Кашин. — Я, собственно, от имени товарищей… Мы с жильцом вашим… бывшим, конечно… Мишей Баталовым… вместе работали.
Хозяйка всплеснула руками и заплакала. Поплакала, покрестилась и сказала, прокашлявшись:
— Дак тебя друзья прислали или ты сам по себе?
— Сам по себе вообще-то.
— Ну, тогда ладно. А я подумала — занарядили человека. Кому это надо — мне, Мише покойному? Кто любит — сам придет, других посылать да слушать не станет. Садись, садись.
Она оглядела Семена.
— Как же ты, такой молодой да баской, на такую проклятушшу работу попал? Или уж — трын-трава? Ни дома, ни жены, ни кобылки вороны?