Возвращение блудного сына
Шрифт:
Рявкал оркестр, и уносились жалкие, наивные слова через окно на улицу. Кто-то ругался и морщился, кто-то замедлял шаги и слушал — ибо многим, многим ведомо великое горе любви, постигшее несчастную девчонку, — оно всегда понятно человеку, как невнятно бы ни было поведано.
И по камушкам,Кашин разглядывал Машу: она пусто смотрела в потолок, обмакивая иногда платком глаза. Подбежал официант — отмахнулась. Тот выпрямился, осклабился: «Слушш…» — но, лишь смолк оркестр, уже тащил, виляя задом, поднос: полграфина вина, балычок, икорка. Она сразу налила рюмку, выпила и стала рассеянно жевать бутерброд.
Шло время, а Маша все сидела одна. Подсаживающихся к ней или приглашающих на танец она отвергала коротко и энергично.
Вечер, шум и смрад обдавали агента угрозыска. За стол к нему привалились трое юных, худосочных, белесых, похожих друг на друга — видимо, из конторских. Пламенея угрями, они пили водку с пивом, слабогрудо выкрикивали: «П-па диким са-тепям За-абайкалья-аа…» — куражились над официантом и наконец, ослабев, засобирались к девицам. Особенно неприятен был один из них: он все время бегал в уборную и, возвращаясь, подозрительно вглядывался в Семена. Сипел, нарочито сгущая голос, в подражание начальству: «Нет, ты пага-ди! Йя тебе сделаю-ю…» И лез к нему со своим пивом и нечистым лицом. Не опасайся Кашин скандала, он давно бы выбросил из ресторана всю тройку да еще перетряхнул бы ее на улице. Но тут приходилось сидеть тихо, криво улыбаться и даже подхихикивать на скверные анекдоты конторщиков.
На какое-то время внимание отвлеклось Витенькой — он вдруг возник рядом и начал кружить вокруг стола с видом таинственным и значительным, подмигивая и запинаясь за кресла. Кашин хотел встать и подойти, однако Гольянцев, приложив к губам палец, долго шипел в его сторону, а затем исчез.
«Заблажил. Опять напился…» — с тоской подумал Семен.
В одиннадцать Маша подозвала официанта. Не спуская с нее глаз, агент рванулся к пьяному, крадущемуся из-за какого-то столика к эстраде баянисту, схватил его за руку, зло бормотнул:
— Доведут тебя шуточки, алкоголик. Где Черкиз — ну?!
— Че… Черкиз? А… А-а… — Витенька заулыбался, расцвел, посунулся целоваться — Кашин еле увернулся. — Не… Нету Черкиза. Дела, видать. Да ты его, никак, хватать собрался? Один? Не надо. — Он затряс пальцем. — Разве ж такой, как он, появится здесь без охраны? А одному тебе — пустое дело, и клочков по заулочкам не найдут-с… — Гольянцев уже не казался пьяным, хоть и покачивался взад-вперед и тыкал больно кулаком в грудь собеседника.
— Да хоть бы увидеть, увидеть его, — простонал Семен.
— Увидеть? Нет, не знаю. Не обещал. Насчет Машеньки разговор был, помню-с. Да вот и она, невозможная! Прельстила бесталанную головушку-у! — неожиданно завопил баянист, повернувшись к Маше и простирая в ее сторону руки.
На них заоглядывались. И Маша, посмотрев в их сторону, презрительно усмехнулась. Кашин скрипнул зубами, отпрянул от Гольянцева и двинулся к выходу.
Она вышла сразу вслед за ним. Внимательно поглядела по сторонам (Семен нырнул за угол) и пошла вниз по улице. Агент перешел на другую сторону и осторожно пошагал следом. Когда с освещенных центральных
28
Он ускорил шаг, хоть и шел, как прежде, сторожко и крадучись. Так! Так! Так! — приближался стук каблуков. Зашуршало вблизи платье; шаги замедлились и стихли — она остановилась. Встал и Кашин. Не доходя до нее метров пяти, задыхаясь, спросил:
— Вы ведь Маша, да? Маша Тарасова?
— А тебе-то что? Ну, подходи, подходи… — В темноте он углядел, как девушка раскрыла ридикюль и сунула туда руку.
— Извините, прошу вас. Наверно, странным может показаться: темно, глухая улица, вдруг мужчина окликает…
— А ты подойди, подойди, — нервно пела Маша, — а то я тебя по голосу никак не призн'aю.
— Красотою вашею пленившись, — вдруг ни с того ни с сего залгал Кашин. — Красотой вашею пленившись, еще в ресторане, позволил себе следовать за вами на достаточном удалении, дабы не спугнуть резвого Купидона (боже мой, боже мой, какую дичь я плету!) О, Карабосса! Ради бога, зажмурьте эти ангельские глазки; они прожигают кафтан мой до самого сердца; я не снесу их пламени.
— Иди сюда! — донеслось из темноты.
Он сделал два шага и остановился.
— Ручку-то выньте из ридикюля. А то неудобно может получиться.
— Спички есть у тебя?
— Нет, — удивленно ответил агент и для убедительности похлопал себя по карманам.
Она бросила коробку — та упала к ногам Кашина и откатилась в сторону. Он поднял ее.
— Освети лицо.
Вспыхнула спичка, другая; Маша напряженно всматривалась. Затем спросила:
— Это ты с Витькой-музыкантом на меня в ресторане глазел?
— Ага. — Кашин поежился, не узнав своего голоса: какой-то тоскливый, виноватый, противный.
— Зачем же?
— Э… Мне… Купидон… — завертелся Семен и вдруг, облившись с головы до пяток холодным потом, брякнул: — Имеем сведения, что вы, гражданка Тарасова, состоите в любовницах уголовного бандита Черкиза! — и дернулся к ней.
Рука ее снова прильнула к ридикюлю. Агент застыл.
— Вон оно в чем дело… — Кашин слышал ее дыхание. Иногда оно сбивалось, и слова тогда выходили прерывистые, бессвязные. — Ты… ты, значит, вот кто такой, ухарь-купец, удалой молодец. Будь ты проклят вместе со своим Черкизом, надоели, сволочи! — Она всхлипнула. — Стой, говорю! Ну, чего надо?
— Не извольте беспокоиться, гражданка Тарасова. Была бы возможность, я бы к вам не обратился. А так получилось, что нет возможности.
Она помолчала и спросила:
— Откуда ты взял, что моя фамилия Тарасова? Вот выдумал, надо же.
— Тот самый Витька-музыкант сказал, баянист Гольянцев.
— Ну, запивашка. Много он знает, вы его больше слушайте! Вот придумал, дурачок.
— Если дочь, почему же придумал? — растерялся Семен. — Конечно, в случае последующего брака…
— Не болтай! Не было никакого брака. И фамилия моя всю жизнь не Тарасова, а Лебедяева — понял, ты, Купидон?