Возвращение из Трапезунда
Шрифт:
– Может, отпустят? – сказал лохматый.
– Посмотрим – все зависит от того, когда кончится террор.
– Кто-то их должен остановить. Должен что-то сказать Центрофлот! Это же анархия, – сказал Андрей.
– Если это анархия, то она была кому-то нужна, – сказал усач. – Городом правят две сотни матросов, которые вернулись из Ростова. Остальные достаточно пассивны.
– Вот именно это я хотел сказать, – согласился лохматый.
Надзиратели собрали миски и ложки и ушли, заперев камеру.
– А почему вы решили, что их расстреляли? – спросил Андрей усача.
– Об
– Но зачем?
– Не сегодня-завтра в городе возникнет новая сила, – сказал усач. – Я не знаю, кто это будет – Украинская Рада, анархисты, большевики, – они заявят, что вынуждены взять власть, чтобы остановить бесчинства.
– Как вы умно рассуждаете! – воскликнул лохматый и протянул усачу руку: – Елисей. Елисей Евсеевич. Торговый агент.
– Оспенский, не так давно капитан второго ранга, механик на «Георгии Победоносце».
Андрей тоже представился:
– Берестов. Андрей Сергеевич.
У Оспенского это имя не вызвало никакой реакции, но удивило Елисея Евсеевича.
– Берестов? – повторил он. – Просто не может быть!
– А что вас удивило?
– У вас нет тезки?
– По крайней мере я не знаю.
– Правильно, – сказал Оспенский. – Я тоже подумал: почему мне знакома ваша фамилия? Есть Берестов в штабе флота. Я, правда, не знаю, как его зовут. Кажется, лейтенант – он был адъютантом адмирала Колчака.
– Вот именно! – сказал Елисей Евсеевич. – Вот именно. Вам не повезло, молодой человек.
Он улыбнулся, показывая крепкие лошадиные зубы.
– Почему не повезло?
– Когда они узнают, что вы – адъютант Колчака, с вами не будут церемониться.
– Но я не адъютант Колчака! – возразил Андрей. – Да и Колчака, насколько мне известно, давно нет в Севастополе.
– Колчак в Америке, – сказал Оспенский. – Он в безопасности и имеет куда больше шансов, чем все мы, дожить до старости.
– Да, кому-то везет, а кто-то вытягивает несчастливый номер, – вздохнул Елисей Евсеевич. – Значит, вы утверждаете, что не служите на флоте?
Андрей отрицательно покачал головой.
Елисей Евсеевич отстал от него. Совсем рядом, над его головой он мирно беседовал с Оспенским о какой-то общей знакомой в Балаклаве, словно они находились на даче и вышли на лужайку отдохнуть после сытного обеда. Андрей не мог не слышать голосов. Он не верил в то, что его соседи по камере так спокойны. Он не знал, почему тут оказался Елисей Евсеевич, хотя он не похож на офицера или на чиновника и вообще ни на кого не похож, но ведь Оспенский, если верить ему, чудом избежал смерти прошлой ночью и не имеет шансов спастись сегодня. Как же они могут разговаривать!
Впрочем, и остальные обитатели камеры вели себя вяло, словно пережидали этот долгий день, чтобы потом вернуться по домам. Никто не метался, не стучал в дверь – почему же Андрею хочется молотить кулаками по двери?
А что за глупая идея, будто он – адъютант Колчака? Не дай Бог и в самом деле кто-нибудь из матросов взглянет на список арестантов и прикажет отправить Берестова вместе с Оспенским.
Нары были жесткие, сидеть невозможно –
Как убедить себя, что все происходящее – лишь сон?
Почему-то хотелось есть.
Андрей обратил внимание на то, что начало темнеть – за окном была синь и в камере почти ничего не видно. Только голоса, кашель и дыхание. От этого было еще теснее и нечем дышать…
Необходимо было что-то делать. Срочно. Но последовательность и относительная важность действий мешались в голове, и потому Лидочка еще некоторое время после того, как Андрея увели и она, выбежав на площадь, увидела, как его сажают в крытую тюремную фуру, продолжала стоять на месте, глядеть, как закрывают дверь и как фура отъезжает. Потом она спохватилась, что украли чемодан, – а в нем все вещи и бумаги. Лидочка кинулась обратно, и, к ее искреннему удивлению, чемодан не был украден, а дожидался ее у стены. Лидочка даже приподняла его, чтобы убедиться, он ли это.
Теперь надо бежать… бежать, освобождать Андрюшу! Или сначала отыскать того скуластого матроса, который отобрал у Андрея портсигар, – но ведь он не отдаст! А где искать этого матроса?
Держа в руке чемодан и согнувшись влево под его тяжестью, Лидочка пошла к комнате коменданта, но, не доходя до нее, увидела, как некто в военной шинели дергает за ручку двери, но дверь заперта. Лидочка поставила чемодан на пол и подумала: «Вот мне сейчас очень хочется разреветься, а главное – не разреветься. Ни в коем случае. Потому что сейчас что-то случится и станет лучше – не бывает же совсем безысходных положений. Господи, помоги мне выручить Андрюшу».
И как бы в ответ на ее молитву совсем рядом, над самым ухом раздался тихий, знакомый голос:
– Лидочка, ты что здесь делаешь?
Она резко оглянулась.
– Молчи, – сказал Ахмет. – Не надо меня узнавать.
Если бы он ее не окликнул, Лидочке бы никогда не догадаться, что это ее старый приятель. На Ахмете была широкополая шляпа, подобная той, в какой любил фотографироваться Максим Горький, и широкое серое пальто с поднятым воротником.
– Ой, я сейчас заплачу, – честно предупредила его Лидочка, – я сейчас зареву.
– Что с Андреем?
– Его арестовали!
– Этого еще не хватало!
Ахмет подхватил чемодан и понес его к небольшой боковой двери, которая, оказалось, вела в вокзальный ресторан, наполненный публикой, жаждущей хоть как-нибудь перекусить. Лидочка сразу поняла, что места им не отыскать, да и не хотелось ей есть, но у Ахмета были совсем иные планы. Он прошел через зал и, откинув малиновые шторы, нырнул на кухню. Лидочка последовала за ним.
– Направо, – сказал Ахмет. Лидочка повернула в коридор, мимо ярко освещенной кухни, и они оказались возле склада, где стояла скамейка, на ней сидели два молодых человека, немедленно вскочившие при появлении Ахмета и разом заговорившие по-татарски. Ахмет оборвал их и сказал: – Садись, Лида, мои ребята постараются, чтобы никто сюда не зашел. И рассказывай.