Возвращение из Трапезунда
Шрифт:
Лидочка еле удержалась, чтобы не закричать:
– Ну что? Что, удалось?
Ведь если не удалось, теперь этого матроса не отыскать.
Через три остановки Ахмет вдруг поднял руку и крикнул:
– Сходим, Иса!
– Сходим!
Молодой татарин подхватил чемодан и, расталкивая матерящихся солдат, полез к выходу, увлекая Лидочку.
Ахмет поднял руку, резко дернул за шнур, протянутый под потолком, трамвай отозвался грустным звоном, будто не хотел расставаться с Лидой. Но начал тормозить.
Ахмет первым успел соскочить с трамвая и подхватил Лидочку,
Трамвай тут же покатил дальше, солдаты махали с задней площадки.
– Быстро пошли, – сказал Ахмет. – Сегодня не надо гулять по улицам.
Лидочка не успела спросить про портсигар, потому что Ахмет нырнул в узкий переулок, взбирающийся в гору, и побежал. Его спутники следом, Лидочке нельзя было отставать.
Отдышалась она только в небольшом винограднике, пока татары стучали в дверь и ждали хозяйку.
Хозяйка, злобная на вид старуха с носом, тянущимся к острому подбородку, сказала:
– Эту еще где нашли?
– Неужели не видите, госпожа Костаки, – вежливо сказал Ахмет, – что вы имеете дело с благородной дамой? И ей мы уступаем маленькую комнату.
– Только без этого, – сказала старуха.
– Мы не будем настаивать, госпожа Костаки, – сказал Ахмет.
Он провел Лидочку в маленькую белую комнатку, единственным предметом мебели в которой была покрытая кружевным покрывалом продавленная кровать, а над ней на стене был прикреплен простой крест, вырезанный из темного дерева.
Ахмет вошел в комнату следом за Лидой и на открытой ладони протянул ей портсигар Андрея.
– Ахмет, – сказала Лида, – Ахметушка…
– Без сантиментов, – сказал Ахмет, – наше превосходительство этого не выносят.
– И за сколько вы его купили? Я отдам.
– Мы не купили, у Исы ловкие пальцы.
– Он украл?
– По-моему, это для тебя трагедия, – сказал Ахмет, – ты сейчас побежишь искать матроса, чтобы вернуть украденное…
– Прости.
– Потом, когда все обойдется, сделаете Исе подарок. Я с тобой прощаюсь ненадолго, нам надо посоветоваться, каким образом лучше проникнуть в тюрьму. А ты отдохни.
– Только недолго!
Когда совсем стемнело, надзиратель принес два фонаря «летучая мышь». Один поставил на стол посреди камеры, а второй повесил на железную перекладину, протянутую через камеру.
– Расскажите мне о себе, – попросил Елисей Евсеевич, – я очень люблю биографии других людей. Во мне есть писательский дар, я его чувствую.
– Ничего интересного со мной не случалось, – сказал Андрей.
– Но вы – историк? Студент-историк? Я прав?
– Я археолог.
– Моя мечта, – сказал Елисей Евсеевич. – Я всегда мечтал стать археологом. И теперь я займу ваше место.
– Почему займете?
– После вашего расстрела, – сказал Елисей Евсеевич. – К сожалению.
Он тонко засмеялся, потом неожиданно оборвал смех и добавил:
– Честное слово, мне вас жалко.
– Шутки у вас дурацкие, – сказал Оспенский, который дремал на нарах, подложив под голову свернутый китель.
– Но шутник не я, – ответил Елисей. – Шутники
– А здесь ужином кормить будут? – спросил Андрей, и ему стало стыдно, потому что Елисей засмеялся, а Оспенский улыбнулся в темноте, и стали видны его голубые зубы.
– Как нам трудно поверить в собственную смерть, – сказал Оспенский. – Особенно если мы молоды.
– Честное слово, я не вижу оснований, – сказал Андрей. – Ведь революция уничтожает только своих врагов.
– Революция сама решает, кто ее враг, а кто нет, – сказал Оспенский. – Дети аристократов, погибшие в Париже, не замышляли дурного.
– А вы меня забавляете, капитан, – сказал Елисей, дергая за длинный, торчащий, как у Дон Кихота, ус. – В отличие от других вы ведете себя спокойно и даже позволяете себе спать, хотя кому нужен сон на пороге вечности?
– А я рассчитываю на счастливый поворот событий, – сказал Оспенский, – на мою фортуну. Ведь она оградила меня от смерти вчера – почему бы ей не расщедриться и нынче? Я вам скажу: террор недолговечен. Он нажирается своими изобретателями.
– А во Франции? – вмешался Андрей. – Там года три убивали!
– А опричники? – сказал Елисей. – Это же годы и годы!
– Разрешите возразить вам, господа, – сказал Оспенский, – вы говорите о политике террора – о сознательной и организованной кампании устрашения. Но сейчас мы имеем дело с банальным разбоем, с погромом. Когда все перины вспороты и бабы изнасилованы, наступает отрезвление. По моим расчетам, оно наступит уже сегодня. На кораблях и в городе есть разумные силы.
Елисей стал серьезным. Даже голос звучал иначе, без смешка и попыток развлечь собеседника.
– Мне кажется, – сказал он, – что мы имеем дело с опричниной. С тем явлением, которое вы назвали организованной кампанией устрашения.
– За такой кампанией кто-то должен стоять.
– Вот именно.
– Так назовите мне эту силу! Адмирал Немитц и Морской штаб?
– Адмирал Немитц уже бежал из Севастополя.
– Значит, вы хотите сказать, что это татары?
– Татары не имеют никакого влияния на солдат и матросов, да и не хотят на них влиять.
– Совет?
– Уже теплее, – сказал Елисей. – Но сдвиньтесь еще левее.
– Украинская Рада?
– Опять холоднее, – сказал Елисей.
– Не томите меня, – сказал Оспенский. – Что за дьявольская сила стоит за погромом?
– Это большевики, – сказал Елисей.
– Какие еще большевики? – не понял Оспенский.
– Это часть партии эсдеков, – пояснил Андрей. – Они взяли власть в Петрограде.
– Так бы вы сразу и говорили! – сказал Оспенский.
Вспышка спора, затем какая-то возня возникла в другом конце камеры. Гулкий голос матерился и грозил всех вывести на чистую воду. Разговор, который вели рядом Оспенский и Елисей Евсеевич, вполне мог и должен был состояться в гостиной или на веранде, а не в сыром, пропахшем мочой темном погребе. Надо потереть глаза, тогда все это кончится и окажется сном. Незаметно для окружающих Андрей ударил себя по виску – отдалось в голове, но ничего не исчезло. Лишь Елисей Евсеевич бубнил: