"Возвращение Мюнхгаузена". Повести, новеллы, воспоминания о Кржижановском
Шрифт:
Тот, к кому был обращен рассказ, сняв правую ногу с левой, заложил левую ногу на правую. Это мало походило на реакцию. Очки на другом конце скамьи, внимательно фиксировавшие рассказ о коте, резко отдернулись, и вскоре на их месте была чья-то другая пара глаз, тотчас же запрятавшаяся под пеструю обложку книги.
Слушая, я не заметил: пододвигались сумерки. Воздух, захолодав, качнулся от стен к стенам, задергались листья, над дорожками приподнялась пыль, и откуда-то - вероятно, с постройки - к нашей скамье пригнало стружку: проворно кружа по спиралям, стружка, перекатившись через проход бульвара, остановилась в нескольких шагах от скамьи. И тотчас же я увидел внимательное лицо ловца тем, повернувшееся в сторону перисто-легкого извива стружки. Он смотрел на нее, ласково сощурившись.
– Ну вот, и эта тоже. Ведь если разогнуть ей свивы да хорошенько вглядеться, и тут не пусто: на новеллу - так, в треть листа - хватит. И с заглавием незачем мудрить: "Стружка". Вот. А потом осторожненько -
И вот однажды - я беру самое обыкновенное, привычное "однажды" очередная телефонограмма, не дав доспать, тычет Тянкова ногами в сапоги. Сунув под локоть портфель, он сбегает по ступенькам вниз. У подъезда гудит машина. Пнул ногой дверь - и вот тут-то навстречу подталкиваемая зыбким утренним ветерком этакая вот легкая, завитая, как женский локон, благоухающая смолью стружечка. Тянков глазами по сторонам: никого (шофер возится с покрышкой). Быстро нагнулся: и легкая витуша, отершись спиралью о пальцы, - в портфель. Затем покрышка надвинута, захлопнулась дверца, и автомобиль - сквозь заседания, от подъездов к подъезду. Доклад, особое мнение. Еще доклад. Кто-то - цифру к цифре. И Тянков хочет по цифрам цифрами, привычно отстегнул портфель и пальцами по обрезу дел, но тут опять - крохотная, мягким локоном извитая стружечка. И сразу же по суставам пальцев знакомое, казалось, затесанное жизнью ощущение: меж указательным и большим - косой выступ рубанка, поверх кисти -шуршащее ласковое скольжение медленно свивающихся, благоухающих древесиной и смолами стружечных завитков. Товарищ Василий было руку назад, но поздно: из пальцев - нитями нервов в мозг - пунктир теплых уколов, в ухе скрипит невидимый станок, под локтем качается шершавая доска, а пальцы свело знакомым, внезапно проснувшимся старым плотницким зудом. Ответственный работник Тянков - вы понимаете пробует пальцы к карандашу, но они уже не хотят и требуют своего. Уже вкруг указательного обручальным кольцом цепкая стружечка, уже не кисть - вся рука, плечо, тело, стягиваясь и напрягаясь, зовут ту старую, годами вогнанную в кровь и мускулы, насильно разлученную с телом работу. Короче: деревенский Васька вновь предъявляет права на бытие; он молчал годы и годы, мог бы молчать и еще, но крохотная стружечка - и... Э, посмотрите, да она...
Мы - все, всей скамьей, взглянули вслед протянутому пальцу: стружка, как если б ей надоело слушать, вдруг, завращав спирали, легко подталкиваемая ветром, покатила вдоль дорожки. Казалось, ветром свеяло и рассказ. Но молчание длилось не долее минуты.
– Бог с ней. Мне вот как-то, - продолжал голос задумчиво и будто к себе, - попалась под ноги обойма. Так - обыкновенная изржавленная дождями ружейная обойма. Где-то недалеко тут - на бульваре. Вмыло ее в песок, должно быть, еще в те, знаете, годы, когда разговаривали мы друг с другом выстрелами. А теперь опять... выставилась. Ну, я ее сразу понял. Сразу. Ведь что может сказать обойма: пять пуль - одна вслед другой - по пяти траекториям и в пять целей. Получалась сюжетная схема, вроде андерсеновской "О пяти горошинах" или наша русская о царевиче и трех стрелах... Я не виноват, если пули оказываются современнее идиллических горошин. Итак, взяв пять жизней, пять новелл в обойму, я попробовал... но вам неинтересно. Угрюмый собеседник не возражал. Еще минута - и за нашими спинами, гудя током, протащило по рельсам дребезжащий и охающий трамвай.
– Или вот: если писать об одном из городских самоубийств - старая, но не знающая сносу тема, - заглавие вон тут, в двадцати шагах, черным по белому, только обернуться и переписать.
Тот, кому говорили, и не шевельнулся, но я, оглянувшись, тотчас же увидел заглавие, действительно - черным по белому, под тремя красными огнями, на разграфленной, повисшей в воздухе доске.
– Да-да, - уронил остролицый, низко вдруг наклонившись, локтями в колени, - если бы я захотел когда-нибудь написать об одном из этих,
– Я, собственно, молчу. И думаю: голословие. У нас есть авторы...
– Авторы?
– обтёрх бородки нервно дернулся.
– Ну, на одну букву вы перехватили: вторы, подголоски есть. Даже суть. И, знаете, скиньте-ка еще буквицу: воры. Ведь как сейчас отыскивается тема? Одни за ней по переставным библиотечным лестничкам - и из-под корешков, ловкие хваты. Но эти так-сяк. Другие рвут друг у друга из рук; выклянчивают у госзаказчика; а то и из-под полы - на черной литбирже. Заглядывают, пока не высюжетится, во все углы, только вот в свою голову им не приходит в голову... заглянуть. Ах, если б по этому вот афишному столбу да красными аршинными буквами: "Колонный зал. "О несуществовании литературы"". О, я б им...
Голос говорившего вспрыгнул на доминанту вверх. Двое или трое из прохожих повернули головы в нашу сторону и замедлили шаг. Грузный собеседник двинул коленями и оторвал спину от скамьи. Лицо его (как раз в это время из фонарей брызнула яркая электрическая желчь) выражало не то брезгливость, не то смущение. Но ловец тем уцепился пальцами обеих рук за плечо и локоть слушателя, как если б и тот был еще не оформленной, но достойной разработки темой. Тема сделала было попытку выдернуть руку и пробурчать что-то в воротник, но голос ловца, спрыгнув с высокого фальцета в низкий извиняющийся шепот, кой-как удерживал отдергивающийся локоть.
– Вы говорите - "голословие". Ничуть: мы, писатели, пишем свои рассказы, но и историк литературы, во власти которого впустить или не впустить в историю, открыть или захлопнуть дверь, тоже хочет, понимаете, хочет рассказать о рассказах. Иначе ему никак. И вот то, что можно пересказать десятком слов, удоборассказуемое, протискивается в дверь, ну а писания, которые не могут предъявить никакого что, остаются... в ничто. И вот попробуйте, дорогой мой...
– Я тороплюсь.
– Вот это-то мне и нужно. Попробуйте, говорю я, торопливо, в двух-трех словах, аннотировать смысл, высутить суть, так сказать, любой из современных литературных нитонисётин; или - итоисётин: как угодно. Ну, излагайте. На выбор и в трех словах. Жду. Ага, не можете? Ну вот, войдите теперь в положение будущего историка: ведь он, бедняга, пожалуй, тоже не сможет.
Ловец тем, вдруг утратив интерес к собеседнику, резким движением отодвинулся вправо. На краю скамьи, сунув палец внутрь полупрочитанной книги, с внимательно наставленным ухом сидел второй молчаливый свидетель дискуссии. Он давно уже бросил читать и, очевидно, слушал. Лицо его, снизу замотанное в шарф, сверху было прикрыто длинной тенью от козырька.
Пестрая обложка, лежавшая на коленях соседа справа, тотчас же привлекла беспокойные глаза ловца тем.
– Ага. Узнаю: перевод Вудвордова "Bunk". Занятно? Не правда ли?
Козырек утвердительно качнул тенью.
– Вот видите, - снова вспыхнул остролицый, - зацепило. Чем? Вы не читали? Нет?
– обернулся он через плечо.
– Так вот. Идея: обезвздорить всю кучу вздоров, из которых жизнь. Фабульная схема: некий писатель, работающий над романом, обнаружил пропажу персонажа. Выскользнул из-под пера, и все. Работа стала. Как-то случайно, заглянув на одно из литературных чтений, изумленный писатель сталкивается там нос к носу со своим персонажем. Тот было за порог, но писатель - кажется, так - схватил его уже за плечо и локоть - вот так - и: "Послушайте, говоря между нами, ведь вы же не человек, а..." В результате оба решают в дальнейшем не портить друг друга и всецело отдаться общему делу: роману. Автор знакомит героя с нужным для развития интриги лицом. Лицо, в свою очередь, с одной очаровательной женщиной, в которую персонаж незамедлительно по уши и дотла. И дальнейшие главы сочиняемого в романе романа тотчас же начинают расползаться и косить, как строки на листе, выскочившем из зажима пишущей машинки. Автор, не получая материала от персонажа, всецело занятого любовью, требует разрыва с женщиной. Персонаж уклоняется, оттягивает время. Наконец выведенный из себя автор требует (разговор происходит по телефону) немедленного подчинения перу, угрожая, в случае, если... но персонаж - просто-напросто вешает трубку. Конец.