"Возвращение Мюнхгаузена". Повести, новеллы, воспоминания о Кржижановском

Кржижановский Сигизмунд Доминикович

Другой на месте Катафалаки от заглавий попытался бы перейти к текстам, но в том-то и дело, что на месте Катафалаки был сам Катафалаки. "Надо немедленно же написать учителю", - мысль эта очутилась в голове Катафалаки лишь на секунду раньше того, как перо окунулось в чернила. Наклонив ухо над бумагой, Горгис пустил перо по линейкам:

"Высоко и глубоко уважаемый доктор!

Индусские философы называли познание "вторым рождением". Исходя из этого почтительнейше прошу Вас не отказать в любезности меня родить..."

Но тут вдруг поперек строки - вторая мысль: "Что я делаю? Ведь доктору Дерзельбе нужно писать по-немецки". Однако Катафалаки помнил не более двух-трех десятков немецких слов. Досадное препятствие. Вооружившись словарем (он уже им пользовался при расшифровке дерзельбевских заглавий), Горгис, с каплями пота в морщинах лба, стал выискивать вокабулы, и возможно, что глаза его наткнулись бы на слово, разъясняющее сразу и все. Но третья мысль, внезапно захлопнувшая словарь, помешала этому: если Дерзельбе знает все, подсказала мысль, то он знает и... русский язык. Облегченно вздохнув, Катафалаки

дописал, подписал и расчеркнулся. Оставалось поверх конверта адрес. Но это оказалось не так и просто: у птиц - гнезда, у лисиц - норы, но сын человеческий... ведь даже центр мира, если верить математикам, всюду и нигде, то есть не имеет определенного адреса. Чернила бессловно сохли на пере, но упорство Катафалаки было неиссякаемо. Посидев в раздумье над скучавшим в одиночестве посредине конверта словом "д-р Дерзельбе", он вдруг улыбнулся, снова обмакнул перо, приписал сверху еще одно слово и, спрятав брови под шляпу, отправился в мастерскую, изготовляющую плакаты. После этого оставалось лишь выхлопотать заграничный паспорт и взять билет до Берлина; терпения у Катафалаки было хоть отбавляй, денег - значительно меньше, но так как план, придуманный им, требовал главным образом терпения, то автор его надеялся рано или поздно отыскать Дерзельбе, не обращаясь ни к помощи конвертов, ни, особенно, к помощи людей, которые, как ему казалось, стремились бы лишь помешать их встрече. Стэнли, отправляясь в дебри Африки на розыски Ливингстона, не звал языков тамошних племен. В таком же положении находился и Горгис Катафалаки. Последнее его сомнение на этот счет рассеял один из его знакомых, чрезвычайно веселый человек (любопытно, что знакомство с Катафалаки всегда поддерживали лишь весельчаки и шутники), уверивший собравшегося в странствие дерзельбианца, что, зная лишь два слова на всех языках - "пожалуйста" и "сколько", - можно с удобством и без каких бы то ни было недоразумений объехать всю Европу.

После суток езды, когда поезд вез его по Германии, Катафалаки подумал, что не худо бы знать к третье слово: станционные буфеты через каждые полчаса показывали его голодным глазам серии разложенных веерами бутербродов, но Катафалаки не знал, как по-немецки "бутерброд", и приехал в Берлин с тощим желудком.

Впрочем, прибыв в столицу Пруссии, он душой и телом отдался осуществлению своего плана по розыскам д-ра Дерзельбе.

Обращаться к помощи осведомительных органов, ученых обществ, соперников, завистников и недоброжелателей великого Дерзельбе, взявших его в перекрестное молчание, значит быть сбитым со следа, получить ложную информацию и неверный маршрут. За сведениями о Дерзельбе можно обращаться только к самому Дерзельбе и ни к кому иному.

План, придуманный Катафалаки, был и хитер и прост: остановившись у выходной двери Фридрихштрассе-бангоф, он раскрыл свой саквояж и стал разматывать запрятанное в него полотнище; развернув красную по белому надпись, он приделал ее к трости правой рукой через плечо, взял в левую саквояж и медленным шагом направился в город мимо поднимающих утренние шторы витрин Фридрихштрассе. Первым красную надпись "Gut Morgen, herr Derselbe!" прочел носильщик, которому флаг Катафалаки перегородил путь. Но плечи носильщику придавило шестью пудами, и капли пота, свисшие с ресниц, помешали дочитать. Затем буквы плаката попали в глаза шоферу, подкатившему к ступенькам бангофа; но шоферу бросили через спину адрес, дверца вщелкнулась в лакированный бок его машины, рука легла на рычаг, а глаза повернули, вслед за колесами, в сторону.

Катафалаки с развевающимся "Gut Morgen, herr Derselbe" за спиной продолжал шагать вдоль Фридрихштрассе, поворачивая голову то вправо, то влево. Расчет его был чрезвычайно прост: где бы ни встретился ему д-р Дерзельбе, увидев приветствие, к нему обращенное, он ответит, как истинно культурный человек, хотя бы приподнятием шляпы, и тем самым будет опознан. Встречные берлинцы, привычные к людям-рекламам, сперва не обращали внимания на сигнализацию Катафалаки, но на втором квартале пути плакат привел в движение два пальца: один палец - по левую сторону улицы - вытянулся по направлению к движущимся буквам, другой палец - по правую сторону улицы, выгнувшись крючком, закивал постовому шутцману. Видя, что эти жесты мало похожи на приветствие, разыскатель д-ра Дерзельбе повернул по Францизштрассе. Но вслед ему шло уже два-три десятка любопытных. Сначала Катафалаки слышал за собой смех, затем взволнованно протестующие голоса, потом запев какой-то незнакомой ему песни, испуганный свисток шутцмана и наконец чей-то ровный голос, отсчитывающий шаг; повернув голову к дружному топоту ног, догонявшему его флаг, Катафалаки был изумлен: он оказался, неожиданно для себя самого, в роли знаменосца, ведущего построенную правильными рядами колонну демонстрантов. Растерявшись, он выронил флаг и после секунд остолбенения едва успел увернуться от растаптывающего, механически четкого марша колонны. Стоя уже на тротуаре, Катафалаки видел, что его привет Дерзельбе, поднятый чьими-то чужими руками, снова веет над проходящими мимо рядами. Было ясно: дерзельбианцы, таившиеся по всему миру, восстали против системы замалчивания, подняли знамя восстания и идут ниспровергнуть все ветхие профессорские кафедры, амвоны и авторитеты. Овладев волнением, Катафалаки бросился вдогонку за качающимся над морем макушек "Gut Morgen, herr Derselbe!".

Шествие, которому перегородила было дорогу Шпрее, перевалило через мост и еще через мост, обогнуло медный тысячетонный памятник Вильгельму, рубчатую громаду кайзер-кениглехерского шлосса и двигалось прямо навстречу золотому циферблату ратуши. Толпа, будто ошлюзенная, приподнялась на тысячу цыпочек, буквы гутморгена склонились к земле: на балкон ратуши вышел, кланяясь по часовой стрелке, д-р Дерзельбе. Катафалаки представлял себе его несколько иначе; в действительности это был человек с лысой и шишковатой макушкой, с улыбкой, положенной

поверх круглого лица, как первая лунная четверть поверх третьей.

Произошел обмен речами, в которой Катафалаки не понял ни слова, и толпа стала мирно расходиться. Катафалаки один стоял с шляпой в руке, твердо решив не надевать ее до тех пор, пока не изъяснит своих чувств лично самому д-ру Дерзельбе. Случай, казалось, шел навстречу его желанию, то есть навстречу сквозь вращающиеся грани подъезда ратуши - шел, окруженный двумя-тремя приподнятыми цилиндрами, великий и несравненный Дерзельбе. Остановленный низкими поклонами Катафалаки, он благожелательно кивнул, выражая готовность слушать. Среди сопровождающих триумфатора оказался человек, владеющий русским языком. Прижимая шляпу к груди, Катафалаки спросил радостно срывающимся голосом, подлинно ли он видит перед собой автора трактатов об извлечении корня из мнимых величин, об искусстве извлекать ядоносные зубы у гадюк, о целебных свойствах корня женьшеня, о принципе яйности в философии и о шестидесяти шести способах сварить яйцо вкрутую? Маленькая процессия казалась удивленной вопросом, и тот, к кому он был обращен, оглядев восхищенно улыбающегося Катафалаки, повернул к нему круглые лопатки. За ним последовали и остальные, кроме переводчика, который, задержавшись на минуту, растолковал бедному Катафалаки следующее. Фамилия герра председателя муниципального совета - Лемке. Вчера были перевыборы на новое трехлетие. Город голосовал по двум спискам: либералы выставили кандидатуру Гальбе; мы, консерваторы, стали, как один, за нашего прежнего глубокоуважаемого, трижды перевыбранного герра фон Лемке; "дерзельбе" - тот же самый, то же самое, и никаких перемен, - вот лозунг, выброшенный нами; и он, как и должно было ожидать, одержал верх; сегодня - не знаю, по чьей инициативе - благодарные выборщики пришли приветствовать глубокоуважаемого шефа с первым утром его не первого и не последнего, надеемся мы, градоправительства; это было - не правда ли?
– очень трогательно...

И говоривший вежливо наклонился, чтобы поднять выскользнувшую из пальцев собеседника шляпу, назидательно кивнул и поспешил вслед за удаляющимися членами магистрата.

Катафалаки стоял точно врытый в землю, состязаясь в неподвижности с шеренгой чугунных тумб, протянувшихся вдоль Кенигштрассе. Выйдя наконец из оцепенения, он хотел было надеть шляпу, но не решился: ему казалось, что ее не на что надеть.

4

Представьте себе тело, которое, одернувшись со своего костяка, как платье с деревянных плечиков и железного гвоздя вешалки, продолжает толкаемое инерцией - шагать от тумбы к тумбе, обвислое, подламывающееся в коленях, с руками, упавшими вниз, как пустые рукава: это Катафалаки, переживающий кризис и крушение дерзельбианства. Сгибательные и разгибательные рефлексы вели его ноги вдоль Унтер-ден-Линден, но в ведомом ничего не шло, мысль застопорилась, как раскружившийся завод часов. Сгибательные рефлексы повернули мимо белых истуканов Зигес-аллее. Над Катафалаки сияло рыжее лучеволосое солнце, в веселом синем воздухе плясали зеленые, желтые и красные рвущиеся со своих веревочек детские шары, лакированные обода, быстро перебирая никелем спиц, вязали себе путь. Под оживленно жестикулирующими ветвями Тиргартена, вдавливая в упругий асфальт миллионы шагов, прогуливались румянолицые, улыбающиеся, ясные, как погода, прохожие. Несчастный экс-дерзельбианец не мог поднять глаз, чтобы не наткнуться на оскорбительно радостные улыбки, глаза, сощуренные от солнца, серебряную повилику дымков, вьющуюся из самодовольно попыхивающих трубок. Тщетно бросался он зрачками из стороны в сторону, ища хоть единого блика, соцветного его настроению. Даже тени, отброшенные ярким изумрудом листвы на землю, казались теплыми. И вдруг зрачки Катафалаки стали: на одной из скамей, закутавшись в черную пелерину, с понуро опущенными плечами сидел человек; лицо его, полузакрытое поднятым воротником, упиралось в ручку дождевого зонта; рядом с ним, грустный и серый, как и его хозяин, лежал непромокаемый плащ; человек, закрывшись полями черной шляпы от рассиявшегося неба, сосредоточенно смотрел на носки глубоких калош, в которые были вдеты его ноги.

Катафалаки осторожно приблизился. Навстречу надвинувшейся тени незнакомец быстрым движением поднял голову. Увидев, что рядом всего лишь человек, вздохнул и опустил ее еще ниже. Горгис присел на край скамьи. Только непромокаемый плащ отделял горе от горя. Сходства эмоций плюс двадцать немецких слов, которыми располагал Катафалаки, оказалось достаточно, чтобы задать вопрос, получить ответ и понять его:

– Морген ист гут: варум ист кайн "гут морген"? [69]

69

Эта фраза на ломаном немецком переводится примерно так: "Утро есть доброе: почему нет "с добрым утром"?"

Незнакомец:

– Ich bin ein Meteorologist. Я метеоролог, и я предсказал - и предсказал на сегодня - пасмурно, ливень, ливень, можно ждать града. Или вам нужно объяснять еще?

Катафалаки:

– Битте, нох айнмаль [70] .

Незнакомец, насупившись тучей, стал было сворачивать плащ, но, встретив ласковую, исполненную искреннего участия и готовности понять улыбку собеседника, смягчился и стал повторять по слогам:

– Я ме-те-о-ро...

Уже первое слово вызвало радостные кивки Катафалаки: понимаю; за ним протиснулись кой-как и другие. Горгис деликатно притронулся пальцами к руке метеоролога и, ободряюще улыбнувшись, заговорил, после чего уже метеоролог, морщась от усилия понять, произнес:

70

Пожалуйста, еще раз (нем.).