Возвращение на Мару

Лихачев Виктор

Однозвучно гремит колокольчик, И дорога пылится слегка, И уныло по ровному полю, Разливается песнь ямщика… Позже фуниковское имение купила Ольга Алексеевна Челищева, дочь философа, богослова и поэта Хомякова. В гости к ней приезжали такие люди, как Толстой и Шаляпин. Самый большой населенный пункт этой округи — село Бараново. Домов тридцать наберется. На месте, где когда-то стояла церковь, — заброшенный сельский клуб. В церкви венчался Макаров, в ней он же был свидетелем со стороны жениха на свадьбе Гартунгов. Рядом — старое кладбище. Ни одного креста не осталось — только холмики, холмики, холмики. Да чудом сохранившееся мраморное надгробие. Оно свалено в сухой бурьян. С трудом, но можно разобрать фрагмент надписи: «Боярыня Александра Петровна Макарова, урожденная Болтина, родилась…» Признаюсь, мне нравилась та серьезная вдумчивость, с которой Маша слушала мои рассказы

о здешних краях. Я искренне радовался, видя, как бережно моя девочка снимала пыль с надгробья боярыни Александры Петровны. Наконец, хоть на время мы с Машей могли забыть о своих подозрениях о том, кто еще, кроме нас, был гостем заброшенного дома. Не гадать, случайно ли через три дня после той ночи к нам пришел Федор Иванович Смирнов и попросил… фонарик. Он ему действительно был нужен или старик проверял, кто был тогда в доме? Хорошо, что у нас был еще один фонарь, который мы отдали Смирнову, но, в любом случае, «подозреваемых» стало больше. Про Бирюкова и говорить не приходилось. От человека с таким прошлым можно было ждать чего угодно. Но вот что интересно, Мара не отпускала нас. И где бы мы ни были — на барановском кладбище или в книжном хранилище музея в Любимовске, гора словно притягивала нас. Однажды мы отсутствовали в Мареевке целую неделю, и уже на третий день Маша вдруг сказала мне: «Папа, интересно, а как там наша Затишь?» Затишь — это было тоже рожденное ею слово. Усадьба Затишь — так Маша назвала наше корниловскую обитель. Аргументация у дочери была железная: «Во-первых, у нас в саду даже в сильный ветер тихо, а во-вторых, разве это не красиво звучит?» А на барановском кладбище, с грустью глядя на могильные холмики, Маша тихо сказала: «Сто лет прошло, и ничего не осталось: ни креста, ни памятника — только имя одного человека, а мы хотим узнать о том, что было девятьсот лет назад. Разве это возможно?» Что я мог ответить дочери? «Человеку не по силам, а Богу все возможно» или «На все воля Божия»? Слова, может, и правильные, но, увы, — для современного человека даже самые верные слова становятся клише, а о Боге мы вспоминаем, лишь когда в затишь нашей души врывается буря. Кто же мог знать, что близок день, когда все, что казалось Маше интересным приключением, обернется для нас цепочкой серьезных испытаний. И каждое новое звено этой цепочки превратится в суровую битву, выиграть которую мы были просто обязаны, ибо на кону в том сражении стояло даже нечто большее, чем наши с Машей жизни. 2. В тот день мы открыли для себя еще одно место — Цыганский лес. Он был знаменит обилием грибов и отсутствием грибников, поскольку лес находился в совершенно безлюдной местности. Обычно бывает все наоборот. Мы ездили туда на стареньком «Москвиче» одного нашего вязовского знакомого. Если честно сказать, заядлым грибником я никогда не был. И оказалось, что сбор грибов, или, как ее называют, «третья охота» — тяжелый труд. Нам удалось набрать две корзины, чему были несказанно рады. К вечеру мы с Машей были без ног. Мысль о кровати была самой желанной, хотя ее отравляла необходимость перебрать сначала грибы. Маша, взяв у меня ключ, пошла открывать дверь: в отличие от меня, дочь имела подопечного, который нуждался в ее заботе. Обычно Соловей-разбойник, а речь идет о нем, заслышав наши голоса, бежал со всех ног к нам навстречу. Итак, пока я тащился сзади с полными корзинами, Маша прошла вперед. До меня донесся ее голос: «Соловей, Соловей, кис-кис. Где ты, бандюга?» И вдруг она закричала. Не знаю, чего больше было в этом крике: ужаса или жалости. У меня все оборвалось внутри. Я бросил корзины и побежал к дому. Моя дочь стояла у крыльца, закрыв лицо руками.

— Машенька, родная, что случилось? Что ты молчишь? Так и инфаркт недолго схва… — я осекся. На меня в упор смотрел наш Соловей. Точнее, одна его голова с огромными зелеными глазами, в которых застыли боль и страх. Прямо напротив дома стоял низенький сарайчик, а потому крыша, на которой лежала кошачья голова, была почти вровень со мной.

— За что же они тебя? Негодяи! — В тот момент я даже забыл о дочери. От этого мертвого взгляда хотелось убежать, но в то же время он, словно гипнотизируя, притягивал к себе. А потом я испугался за дочь. Она стояла застывшая, и не издавала не звука. Я бросился к Маше:

— Пошли скорее в дом, маленькая. Правильно, не смотри туда, не смотри.

Я налил ей воды. Она судорожно глотнула. Поставила стакан.

— Пей еще.

— Не… не… не могу.

— Родная, не пугай меня, пожалуйста. Поплачь, слышишь, поплачь.

Первый Машин всхлип был похож на стон. Затем ее словно прорвало. Я вздохнул с облегчением и, обняв ее, твердил как завороженный:

— Вот и хорошо, вот и хорошо, вот и хорошо.

— Папочка, кто это сделал, он не человек. Понимаешь, не человек, — рыдала она. — Если он хотел сделать нам плохо, зачем убивать Соловья? Он же добрый, беззащитный, никому зла не делал. Раньше он людей боялся, а я его приручила… Получается, это я виновата…

— Ты не виновата, маленькая. Успокойся. Такое могли сделать только очень плохие люди. Они все равно убили бы Соловья.

— Нет, они не люди.

— Наверное, ты права. А кота они убили, чтобы напугать нас. Но мы же с тобой сильные люди, родная? Слышишь, сильные! Они ждут от нас, что мы, придя в ужас, уедем отсюда. Вот для этого им и понадобился Соловей.

— Папа, мы должны похоронить его.

— Обязательно, дочка. Завтра утром встанем и…

— Нет, сегодня, сейчас. Мы не должны бросить его

на улице.

— Сейчас темнеет. А тело…

— Что — тело?

— Мы вряд ли его найдем сейчас.

В окно постучали. Раздался голос:

— Простите за ради Бога. — Тетя Валя Кобцева появилась на крыльце. — Ужас какой! Там около нашего дома Соловей ваш лежит. Без головы. Собцы что ли загрызли?

— Собцы? Кто это? — спросил я.

— Помесь волка и собаки. Я вам сколько раз сказать хотела: вы осторожнее по полям ходите. Хотя днем они спокойные, а по ночам в стаи собираются. Бегает такая тварь по деревне — собака-собакой, ночью же…

— Нет, тетя Валя, — Маша еле сдерживала рыдания, — это не собцы. Голова Соловья… там, на крыше.

— На крыше? Ох, что же это делается? — У женщины подкосились ноги. — Можно я присяду? Мне нехорошо стало. — И Кобцева села на скамейку возле крыльца — А я-то гляжу, что ты слезами обливаешься, касатушка. Напугали тебя, ироды окаянные. Кто же это мог сделать?

— Я знаю, — голос Маши стал резким. — Это Бирюков. Убийца! Ему что человека, что кота убить, все равно.

— Маша, не говори так! — Я не узнавал свою дочь. — Разве можно обвинять человека без доказательств?

— Ну и пусть, все равно это он! — упрямо твердила Маша.

— Вот что, ты побудь с тетей Валей, а я пойду похороню Соловья.

— И я с тобой!

— Нет, я один. Тебя и так всю трясет. Похороню я его у дальней калитки в саду…

— Около жасмина?

— Да, и завтра мы с тобой… короче, завтра могилку его обустроим. Тетя Валя, побудете с Машей?

— Ни о чем не беспокойтесь.

— Спасибо.

Разговаривал я уверенно, но, признаюсь, мне было не по себе доставать с крыши голову Соловья, затем идти за его телом к дому Кобцевой. Точнее, оно лежало на лужайке между домами тети Вали и Тимошиных. А когда, сделав все, что нужно, я возвращался из сада домой, мое внимание привлек листок. Его осторожно прислонили к ведру, стоявшему на скамье напротив дома. До сего момента мы просто не смотрели в эту сторону. На листке ровным, каллиграфическим почерком было написано: «Убирайтесь из Мареевки, если не хотите, чтобы с вами случилось то же самое».

Глава 13. 1. Все-таки удивительное это место — Мара. Какие бы страхи и подозрения не окружали тебя ночью, когда словно чья-то невидимая рука набрасывала черный саван на землю, утром все менялось самым волшебным образом. На дворе стоял сентябрь. Я очень люблю этот месяц. Вокруг так тихо, что, когда паутинка летит по воздуху, а потом, задевая за лист яблони или вишни, прекращает свой полет, кажется, слышишь, момент соприкосновения серебряной ниточки с желтеющим листом. А где-то в самой вышине доносится «курлы-курлы» невидимых журавлей, покидающих родные края. Еще ласковое, солнышко беспечно играет своими лучами на золоте антоновок, пурпуре аниса, изумруде позднего крыжовника. Мы с Машей долго сидим в такие дни в саду, слушая музыку сентября. В душе — такая же тишина. И не надо никаких слов, пусть даже самых умных и правильных. Только поэтические строки не нарушают той гармонии, что овладевает нашими сердцами. И зачастую то она, то я начинаем читать, как мы их называем, «стихи к месту и ко времени». …Сегодня на пустой поляне, Среди широкого двора, Воздушной паутинки ткани Блестят, как сеть из серебра. Сегодня целый день играет В траве последний мотылек И, точно белый лепесток, На паутине замирает, Пригретый солнечным теплом… Нет, беззаботными нас даже в такие минуты нельзя было назвать. И когда по тропинке мимо нашего сада шли, приветливо здороваясь, мать и дочь Тимошины или со двора Егора Михайловича доносился его бранный голос (дед ругался на своих коз), я видел, как хмурилась моя дочь. Не знаю почему, но Маша была крайне негативно настроена по отношению к Тимошиным. Я же считал их вполне безобидными людьми. Немного странными, но, простите, кто в этой Мареевке не странный? Мы с Машей что ли? Вон сколько раз собирались уехать отсюда, но наступал новый день и мы меняли свое решение, чтобы уже вечером я снова начинал терзать себя сомнениями: имею ли право рисковать жизнью и здоровьем дочери? Сзади неслышно подошла Маша. Когда она заговорила, я даже вздрогнул.

— Папа, привет.

— Напугала… Привет.

— Вот, возьми и прочти, пожалуйста, в этом месте.

— Что это?

— «Кодекс древнего воина». Я еще в прошлом году сделала выписки оттуда. Так и знала, что пригодится. Почему ты смеешься?

— Я любя, древний воин.

— Ты же сам говорил, что люди делятся на воинов, шутов и торговцев. Воин каждый день в невидимой брани борется за истину, шут хочет отыскать истину, но предпочитает говорить, а не действовать, а торговцу истина не нужна…

— …Насущное заменяет ему смысл жизни и ради этого он живет на земле. Надо же, запомнила. Здесь, говоришь, читать? «Истинная храбрость заключается в том, чтобы жить, когда правомерно жить, и умереть, когда правомерно умереть. В делах повседневных помнить о смерти и хранить это слово в сердце. Верность, справедливость и мужество — три природные добродетели…»

Я поднял глаза на дочь. Она не отвела взгляда.

— Ты уверена, что позже не пожалеешь о своем решении?