Возвращение на Мару
Шрифт:
— Повторяю, я это допускаю. Но Чайковский, когда мы вернулись, смотрел не в окно, а прямо на нас. Его нечаянно сдвинули, дочка… Что же касается твоего «не может быть», — продолжил я, — то нам с тобой, живя здесь, давно пора привыкнуть к тому, что на Маре все возможно. Могут для устрашения подбросить отрубленную кошачью голову, словно живем мы с тобой не в России конца двадцатого века, а где-нибудь на Гаити. Там до сих пор распространены самые черные магические обряды. Одновременно мы получаем записку с советом убираться отсюда подобру-поздорову. Так почему в наше отсутствие в этом доме не могли побывать незваные гости? Заметь, дочка, записку мы получили после того, как кто-то узнал…
— Или узнали…
— Или узнали, что мы наведались в соседний
— Я все поняла. После «папули» ставлю жирную точку.
— Молодец. Ставь.
— А как мне быть дальше? Может, пока не вести дневник?
— Решай сама. В любом случае, присматривай за ним повнимательнее.
Я понимал, что огорчил Машу. Но, с другой стороны, меня порадовало то, что дочь поняла меня. «На войне как на войне» — старинный французский принцип в настоящий момент как нельзя кстати подходил и для нас. После чистых и тихих дней бабьего лета обязательно наступает ненастье. Вот так и вослед умиротворенному безмятежью сентября мы могли ждать чего угодно не только от погоды, но и от наших «доброжелателей», доселе остававшихся неизвестными.
И лишь после того, как события, о которых я рассказываю, остались в прошлом, Маша записала тот текст, который нам удалось расшифровать благодаря старой районной газете. Вот он:
Придет тот день — и возвратятся двое, И снимется проклятье родовое. И будет та же роковая ночь, И снова будет некому помочь. Но солнце в полночь встанет, и над Марой На веки вечные исчезнут злые чары. Но не дождаться этого вовек, Коль не пробудет совесть… Статья в газете закончилась. По всей видимости, для последнего слова тому, кто зашифровал этот текст, не хватило букв. Или ему кто-то помешал закончить. Но это было уже не так важно. Вполне резонно мы с Машей решили, что пропущено слово «человек». Это выходило как из рифмы, так и из логики текста. Дело оставалось за малым — понять, о чем говорили нам эти восемь строк. Глава 15. Согласитесь, редко в жизни происходит то, что вначале задумывает сам человек. Но в нашем с Машей случае все именно так и получилось. После Покрова затянуло небо тучами цвета грязной ваты, с северо-запада подул пронизывающий до костей ветер. Вмиг сбросившие листву березы и вязы жалобно скрипели под этой непогодой, протягивая к небу свои голые ветви. Но когда Мареевку покрывали ранние осенние сумерки, когда пес Егора Михайловича, перемежая лай и тоскливое скуление, жаловался на свою собачью жизнь, мы сидели в своем маленьком уютном домике. А на душе у нас было спокойно и тихо. Да, за окном плакал осенним стылым дождем ветер, и где-то поблизости находился человек или несколько людей, от которых исходит серьезная угроза, но здесь, в своем доме, Маша и я чувствовали себя в полной безопасности. К тому же душевная тишина если не делает человека мудрее, то, по крайней мере, заставляет его по-философски относиться к жизни. Наглядный тому пример — Маша, которая время от времени начинала изрекать «мудрые» мысли:— Люди — странные существа, папа. — Это была ее манера — без предисловия начинать разговор.
— Серьезно?
— А ты разве с этим не согласен? Всю жизнь они чего-то ищут, к чему-то стремятся…
— Разве это плохо?
Она пожала плечами.— Мне кажется, Бог дает человеку все, что ему нужно. Надо только пользоваться этим и радоваться. Вот от этого у людей все их несчастья.
— Из-за того, что они пользуются и радуются?
— Не смейся, папа. Ты же понял меня.
Я— Умница. Так оно и есть. В юности я мечтал увидеть весь мир, много путешествовать, разговаривать с иностранцами на их родном языке. А оказалось, что лучше отчего дома и родной сторонки нет ничего, как нет ничего вкуснее той картошки в мундире, которую мы с тобой сегодня откушали.
— И молочко неплохо пошло.
— Неплохо.
— А представляешь, они там в Германии молоко из сои пьют. Ужас.
— Согласен.
Мы вспомнили о Лене и замолчали. Из задумчивости нас вывел сверчок. Когда впервые он подал свой голос, а случилось это в самом начале осени, мы с Машей очень обрадовались. Еще въезжая в мареевский дом, я сказал, что для полного счастья нам не хватает только мам и пения сверчка. Маша, услышав его нежно-ворчливый стрекот, тут же напомнила мне эти слова. А сегодня пришла моя очередь:— Получается, дочка, что мы с тобой тоже странные люди. Вроде бы все у нас есть, а мамы нет и…
— Но ведь это же мама, — перебила меня Маша, — это не считается.
— То есть желать, чтобы вот здесь с нами была мама, можно?
— А ты разве против?
— Нет, конечно. Только… — И я замолчал.
— Говори, что замолчал?
— Не стоит, дочка.
— Почему?
— «Мысль изреченная есть ложь», — процитировал я Тютчева. — Жизнь все-таки странная штука, а потому и мы, люди — странные существа.
За разговорами и чтением тихо коротали мы свои мареевские вечера. Но дни летели на удивление быстро, и вот уже ноябрь сменил октябрь. Несколько раз выпадал снег, но затем он таял, превращаясь в грязную кашицу на нашем дворе. И все равно чувствовалось: зима близко. И когда в самом конце ноября, после Михайлова дня наш термометр показал минус двадцать пять градусов, мы с Машей не удивились: погода в России под стать народу, живущему в ней, — обожает крайности.
Да, это произошло в самом конце осени. Мне по делам нужно было задержаться в Вязовом. Когда я, замерзший, вошел в дом, на столе меня уже ждал ужин.
— Прости, Машуля, задержался. Ты, наверное, есть хочешь?
— Ничего. Мой скорее руки, а то остыло все, — сказала Маша. — Замерз?
— Есть немного. Не люблю межсезонье. Не знаешь, как одеваться. Утром — ноль градусов, а потом — бах — и сразу минус двадцать пять! Бедные сердечники и гипертоники.
И тут только я заметил, что дочь бледна.— Ты не заболела, Машенька?
— Нет, все нормально. Давай садиться.
— Да Бог с ней, с едой! Что случилось?
— Вот поешь, тогда расскажу.
— Нет, будем по нашей традиции — и есть, и разговаривать.
— Хорошо. — И опять замолчала.
— Слушай, родная, не пугай меня. Дай лоб потрогаю.
— Папа, я здорова. Все, молимся — и за стол. Ты весь день ничего не ел.
Во время ужина Маша спросила:— Папа, ты не считаешь меня трусихой?
— До сих пор ты не давала повода для этого.
— Спасибо. А ты ничего прошлой ночью не слышал?
— Нет, спал как убитый. — Тут я понял, в чем дело, и засмеялся. — Вот оно что! Слышала шорохи?
— Да.
— Мыши осенью с полей ближе к домам перебираются, наверное, одна в подполе оказалась. Ничего страшного, Машутка. Нам, кстати, в Вязовом кошечку предложили. Ей месяцев шесть, еще котенок. Шерстка трехцветная, мне такие очень нравятся. У нее даже имени нет, так что завтра принесу.
Маша оживилась:— Здорово! Имя у меня давно есть — Дэзи.
— Почему Дэзи?
— Я сейчас «Бегущую по волнам» перечитываю.
— Понятно. У меня нет вопросов.