Возвращение на Мару

Лихачев Виктор

— В белом платочке как раз теща твоего дяди Пети ходит. Ее все Настеной зовут. Мужа она год назад похоронила.

— Откуда такая информированность?

— Тетя Валя сказала. Она про всех все знает.

— Валя, Валя… Вспомнил! На противоположном краю Мареевки живет. Улыбается все время.

— Разве это плохо?

— А я и не говорю, что плохо.

— Вот тот дедушка, Егор Михайлович, у которого мы молоко берем, — сроду не улыбнется. Бурчит что-то себе под нос, бурчит.

— Точно, странный дед. Пытаюсь его разговорить — бесполезно… Слушайте, девушка, — я рассмеялся, — такое успешное внедрение в местную жизнь похвально, но я не хочу, чтобы это сопровождалось потерями на нашем фронте.

Маша недоуменно посмотрела на меня.

— Не понимаешь? Ты сейчас сказала про Егора Михайловича: «сроду не улыбнется». Откуда это — «сроду»? От тети Вали, небось?

— Небось, — засмеялась Маша. — А это от дяди Пети?

— Машенька, — я взял дочь за руку, — теперь серьезно: подведем итоги. Первое: в мире нет ни простых людей, ни простых мест. Будем считать, что в одном из таких мест мы оказались. Второе. Если та же тетя Валя будет о чем-то расспрашивать, особо не откровенничай. Больше слушай, но чужих людей постарайся ни с ней, ни с кем-то другим не обсуждать.

— А я и не собиралась.

— Вот и хорошо. И третье. К нам сейчас присматриваются — это заметно. Но и для нас Мареевка — среда пока незнакомая. И чужая. Бдительности не теряй. И держи дистанцию.

— В каком смысле?

— Во всех. В том числе следи и за речью. Есть слова — бриллианты, к сожалению, у нас в городе почти забытые, а есть слова-паразиты. И если я от тебя через неделю услышу «чавой-та» — знай, в тот же час утоплю в Холодном

озере.

2. Признаюсь, я и сам до конца не понял, почему закончил наш разговор такой откровенной моралью. Да и Маша немного обиделась. Но в данном случае дело было не в недоверии к дочери и не в том, что кто-то из соседей мне не понравился. Наоборот, все они оказались действительно милыми людьми. Бирюков за символические деньги продавал нам козье молоко, к которому Маша постепенно начала привыкать. Ближайшие соседи — муж и жена Федор и Фекла, оба наотрез отказались, чтобы я обращался к ним по отчеству, хотя лет на пятнадцать были старше меня, — постоянно заходили к нам и предлагали свою помощь. А с тетей Валей Кобцевой Маша просто подружилась. Женщина оказалась самым настоящим кладезем: от нее моя дочь приносила записанные поговорки, образные выражения, приметы… И в то же время меня посещала какая-то смутная тревога. А еще возникало ощущение, будто кто-то за мной наблюдает. Правда, тревога так же быстро покидала сердце, как и появлялась в нем — стоило мне только услышать в саду смех Маши, играющей с Соловьем-разбойником. Так дочь назвала бездомного кота. Когда Соловей-разбойник впервые появился в нашем дворе, вид у него был жалкий. Соседи говорили, что питался он чем попало — ловил мышей, птиц, не брезговал даже лягушками. По словам Маши, ради спасения певчих птичек она и решилась подкормить изрядно отощавшего кота. И вскоре они подружились. Кто знает, может, Соловей-разбойник впервые встретил человеческое отношение к себе. Вскоре Маша и кот стали неразлучны: куда она — туда и это серое лохматое существо. Я даже как-то пошутил:

— Маша, ты лучше назови его Шариком. Это не кот, а пес какой-то.

Не скрою, я обрадовался появлению в нашем дворе нового жильца и по другой причине: с детства ужасно боюсь крыс и мышей. А в деревне этих тварей хватает. Так что кот оказался весьма кстати.

Постепенно наша сельская жизнь входила в размеренное русло. Была опасность, что в наступившей идиллии мы изрядно разленимся, а потому договорились с Машей, что с самого первого дня пребывания в Мареевке мы будем жить по строгому режиму, ни в чем не давая себе поблажки. После горячего обсуждения всех деталей предстоящего сельского бытия дочь уединилась в своем уголке, а через час появилась с листом бумаги, наверху которого было написано: «Наш режим», чуть ниже — девиз:

Опасно через меру пристраститься К давно налаженному обиходу. Лишь тот, кто вечно в путь готов пуститься, Выигрывает бодрость и свободу. Внизу листа мы оба поставили подписи, обязуясь принять данный документ к самому неукоснительному исполнению. Поскольку Маша повесила его над моей кроватью, я вскоре знал написанное наизусть. 5 часов. Утренние процедуры. Молитва. Любуемся восходом солнца. 5 часов 30 минут. Гимнастика, пробежка, купание в озере. 6 часов 30 минут. Завтрак. С 7 до 13 часов. Работа (ищем Фергюса — Корнилия). 13 часов. Обед. 13 часов 30 минут. Купание в озере. С 14 до 16 часов. Тихих два часа. С 16 до 19 часов. Изучаем окрестности. 19 часов. Ужин. С 19 часов 30 минут до 21 часа 30 минут. Свободное время (каждый делает, что хочет). 21 час 30 минут. Молитва. Прощание с солнцем, встречаем звезды. 22 час 30 минут. Отбой. Признаться, поначалу я отнесся к этому как к игре, серьезно сомневаясь в том, что Маша выдержит подобный график более двух дней. Даже предложил ей послабление: вставать на час-другой позже. Дочь с негодованием отказалась. Да, чуть не забыл. В выходные дни график, по предложению Маши, претерпевал резкие изменения. По субботам мы решили ходить в церковь. Она находилась в десяти километрах от Мареевки в селе Пятницком. Забегая вперед, скажу с гордостью: лишь благодаря силе воли Маши, мы за все то время, что жили здесь, не пропустили ни одной субботней службы. А каждое воскресенье было оставлено для дальних походов. Повторяю, я недооценил свою дочь. Да и сам образ жизни, диктуемый подобным режимом, нам обоим пришелся по душе. Легче всего оказалось отказаться от телевизора, труднее всего — в ненастные дни ходить в храм. Приходилось вставать затемно. Иной раз я жалел, что согласился на это. Как назло, сон в такие дни был особенно сладок. И словно кто-то внушал мне: «Ну, пропусти один разок. Куда в такой дождь (грязь, снег, даль) потащишь ребенка? Ничего страшного не произойдет, если пропустишь одну службу». А дочь в такую минуту всегда говорила всего одну фразу: «Папа, не хочешь, давай не пойдем…» И я вставал с постели. Самое обидное, что буквально в ста шагах от нашего дома находилась церковь. Правда, теперь от нее остались только две стены, возвышающиеся над горой. Это было самое высокое место в Мареевке. Мы с Машей полюбили ходить к церковным развалинам по вечерам — лучшего места для прощания с солнцем нельзя было отыскать во всей Старогородчине. Глава 7. 1. Из письма Маши Корниловой маме. … Вязовое мне совсем не понравилось. Село большое, дома стоят плотно друг к другу. Зелени мало, потому что садов нет. Зато огороды — здоровые! Представляешь, мама, они говорят — те, кто живет в Вязовом, — что от садов и деревьев — вред, так как на них будут селиться птицы и мешать расти всяким там овощам. Чушь какая-то! И вот приезжаем мы в это самое Вязовое, осматриваемся вокруг: грязно, пыльно, мимо местные ребята проносятся на немыслимых мопедах, причем все как один полуголые. Да, думаю, приехали. Мы спросили дорогу на Мареевку — и двинулись в путь. Зашли за огороды, прошли лугом. Смотрим — карьер песчаный, тропинка прямо в него ныряет. Уже выработанный, он мне немножко мрачноватым показался, а пейзаж схожий с лунным. И вот, мама, подхожу к самому главному: я ведь все это так подробно тебе описываю, чтобы ты ощутила контраст, как и мы его ощутили тогда. Осилили кое-как карьер, остановились дух перевести, глядим — перед нами роща. Она мне после всей вязовской пыли показалась миражом в пустыне. Дорога прямо через рощу идет, причем поднимается все выше и выше, но не резко, а постепенно. Деревья огромные — липы, березы, вязы, дубы, друг от друга редко стоят, поэтому в роще светло, птицы щебечут, травы — целое зеленое море. Наконец, деревья, словно занавес на сцене, раздвинулись, тропинка стала дорожкой. По сторонам ее росли уже кустарники — жасмин, боярышник и ежевика. Прошли еще метров двести — и новое чудо. Оказывается, мы стоим на горе. Конечно, это не Казбек, но все равно — отсюда вокруг на десятки верст видно. Идем по горе, идем, — приготовься, сейчас будет еще одно чудо: перед нами озеро! Небольшое — от берега до берега сто метров, почти абсолютно круглое, как блюдце. Поверхность у озера — словно зеркало. С той стороны, откуда мы шли, три или четыре дерева прямо из воды растут. Я такое первый раз в жизни видела. И еще одна странность: издали озеро кажется светлым-светлым, а подойдешь к нему вплотную, посмотришь в него — вода черная! Не вру, мамочка, черная! Мы теперь в этом озере каждый день купаемся. Папа пытался до дна донырнуть — не получилось. Глубина начинается почти от самого берега. И вот что интересно: вода кажется темной, нырнешь, глаза откроешь — внизу черная бездна, даже жутко становится, а вода вокруг тебя прозрачная, каждый плавающий листик видишь. Папа говорит, что, видно, в озере какой-то пигмент содержится. Кстати, называется оно Холодным — и поделом: где-то на полметра вода теплая, как парное молоко, а затем холодной сразу становится. Это оттого, что на дне ключей много. Мы с папой узнали даже точный возраст озера — 105 лет. Не веришь? Местный краевед, бывший директор школы Михаил Алексеевич Емелуха показал нам старую губернскую газету аж 1888 года, где написано, что в Вязовской волости Старгородского уезда в деревне Мареевке произошло необычное явление. В шесть утра раздался страшный грохот, который был слышен за десятки верст. Древняя роща,

росшая у деревни, вдруг провалилась под землю, а образовавшаяся воронка заполнилась водой. Автор заметки писал, что явление это редкое, но оно отнюдь не носит мистический оттенок: все дело в том, что почвы в этих местах карстовые. Я, признаюсь, не очень это поняла, но папа мне потом объяснил. Подземные воды размывают карст, в результате чего и происходят такие явления. Впрочем, я отвлеклась. Вернусь к нашей дороге. Подходя к озеру, она раздваивается, чтобы за Мареевкой соединиться вновь. Получается большое кольцо, внутри которого озеро. Или перстень, в котором «камень» — это наша деревня. В ней всего семь домов, один из которых нежилой. Население, включая нас с папой, — девять человек. Если идти вдоль озера по левой стороне, то первым будет дом тети Вали Кобцевой. В следующем доме живут мать и дочь, имен которых я не знаю. Все зовут их просто Тимошиными. Живут они тихо, можно даже сказать — скрытно. С людьми мало общаются. Идем дальше. Третий дом — бабушки Насти, мы с папой зовем ее зегулинская теща, по фамилии одного нашего знакомого из Вязового. В самой середине Мареевки стоит дом Егора Михайловича Бирюкова. Мы у него покупаем молоко. Вначале он произвел впечатление очень сурового человека, но сейчас я понимаю, что дядя Егор — очень добрый. Каждое утро он угоняет своих коз на луг или в лес за ручьем и там проводит весь день. Вечером пригоняет их, приносит из леса грибы и ягоды. Проходя мимо нашего дома, всегда заходит и говорит: «Давайте поделимся по-братски» — и отсыпает нам половину того, что собрал. Мы отказываемся, а дядя Егор и слышать ничего не хочет: «Я и для вас собирал». Еще он умеет плести корзины и лапти. Обещает меня научить. Ближайшие к нам соседи — муж и жена Смирновы, Федор Иванович и Фекла Ивановна. Тоже замечательные люди. Наконец, наш дом, и Мареевка закончилась. Правда, есть в деревне еще один домик, в котором давно никто не живет. Я, признаюсь, немного побаиваюсь ходить туда даже днем, а вечером и подавно. Он весь покосился, вокруг — заросли крапивы, огромных лопухов, бузины. Тетя Валя рассказывала, что в старину там жила одна девушка, звали ее Лукерьей. В давние времена, когда началась Крымская война, жениха Луши забрали в армию, где он и погиб. А девушка от горя бросилась в озеро и утопилась. Поэтому дом зовут Лушкиным. А еще говорят, только я в это не верю, что душа Лукерьи до сих пор живет в нем. По крайней мере, тетя Валя и дядя Егор утверждают, что в полнолуние, если подойти к дому, можно услышать голоса — это к Луше приходят души тех людей, кто когда-то покончил с собой. Когда я рассказала это папе, он только рассмеялся. А потом сказал: «Ночью от страха чего только не причудится. И, кстати, друг Маруся, вот мы с тобой и выяснили причину, по которой у местных жителей Мареевка пользуется дурной славой. Ты только вдумайся: сначала буквально средь белого дня на глазах деревенских жителей происходит светопреставление, — с грохотом исчезает земля, деревья, наверное, целые строения, а на их месте образуется озеро. Озеро глубокое, с ключевой водой. В таком немудрено утонуть. И люди в нем тонули, как утонула бедная девушка Лукерья. Как не назвать такое место проклятым?» Я с ним согласилась. Так, наверное, и получилось. А все плохое, что еще происходило здесь, только укрепляло эту дурную славу. И, представляешь, мама, буквально на следующий день после этого разговора мы ходили в соседнюю деревушку к Михаилу Алексеевичу Емелухе, и он рассказал нам о том, как умер Василий Иоаннович Изволокин. Они договорились встретиться в Лапотках, где живет Емелуха. От Мареевки по прямой через ручей и мимо кладбища это полчаса ходу. Михаил Алексеевич ждал своего друга, ждал, но так и не дождался. А тот, оказывается, не дошел до Лапотков: его нашли лежащим мертвым в поле. Сердце. Разумеется, опять пошли пересуды, тем более что тело нашли рядом с кладбищем… Так что место у нас самое обыкновенное и очень даже красивое. Когда приедешь, мама, вот увидишь, тебе обязательно понравится. 2. Вчера посмотрел дневник Маши. Было странно увидеть после многостраничных записей всего одно предложение: «23.06.1993 г. Понедельник. Жизнь чудесна, прекрасна и удивительна». Что ж, все верно: чем сильнее и искреннее чувства, тем скупее их проявление. А тот день, 23 июня, я тоже запомнил очень хорошо. Захватив тормозки, тетрадь и ручку, мы с дочерью ранним утром ушли в окрестные луга. У нас с Машей появилось новое увлечение. Как-то я рассказал ей, что в детстве каждые зимние каникулы мне приходилось проводить в деревне у дедушки и бабушки. Ребят моего возраста в той деревне не было, книг и телевизора тоже. Вот и гулял я целыми днями по огромному дедовскому саду, обильно занесенному снегом. Чтобы скоротать время, придумал себе игру: будто я вовсе и не Коля Корнилов, двенадцатилетний пионер, а бесстрашный, гордый и одинокий славянский князь-рыцарь, князь-воин, живущий в замке вдали от людей. На его, то есть на моих землях жили крестьяне, которые счастливо трудились, собирали урожай, а я защищал их покой, причем делал это тайно от них… Моя фантазия придумывала одно приключение лучше другого. Я протаптывал в снегу тропинки — это были границы моих владений, строил снежный замок, давал свои, новые названия: речка за огородом из Ситовки превращалась в Серебристую, Безымянный овраг стал ущельем Черной силы, оплотом моих боевых действий против коварного врага. Глаза Маши загорелись:

— Это же здорово! Давай предположим, что все вокруг — это наше царство. Или нет — княжество. Все эти поля, леса…

— Ну и молодежь пошла. Я в твои годы претендовал только на дедов огород да еще глухой овраг за речкой.

— Не смейся. Это же игра. Посмотри, такая красота кругом, а у них все без названия. Спасибо, что хоть озеро не оставили безымянным. Но, согласись, Лушкино озеро — не звучит, Холодное — как-то мрачно очень.

— Соглашаюсь. А ты знаешь, дочь, мне нравится ход твоих мыслей. Но ты даже не подозреваешь, в какие ты глубины… — не подберу слово…

— Залезла?

— Вот именно! Помнишь, в Библии, как Господь дал человеку почувствовать, что именно он — главное Божье творение и что именно он ответственен на земле за все, что создал Бог? — И я достал с полки Священное писание. — Это в самом начале. Вот, глава вторая: «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел к человеку, чтобы, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей».

— Очень все сложно, папа.

— Наверное, ты права. Просто я подумал, что вся эта безымянность вокруг здешних людей — совсем не случайна. У человека исчезла та живая связь с землей, животными, птицами, что была раньше…

— О чем ты задумался? — тихо спросила Маша.

— Вспомнил один случай. Как-то в Сердобольск пришел лось. Он был ранен. Представляешь, дикий зверь, а тут взял и пришел к человеку, словно чувствовал, что тот может ему помочь.

— Наверное, лосю страшно было?

— Конечно. Животные живут инстинктами, а инстинкт самосохранения один из самых сильных.

— Ему помогли? Я видела по телевизору подобные случаи: сначала зверя надо усыпить, потом…

— Нет, дочка. Его добили. А потом с окрестных домов бежали люди с тесаками и ведрами…

— С тесаками и ведрами? Зачем?

— За мясом, дочка, за лосиным мясом.

Маша закрыла лицо руками. Я пожалел, что рассказал ей эту историю.

— Не надо мне было… Эх! Все, все, отвлекись, давай лучше вернемся к началу нашего разговора. Завтра мы будем не просто изучать окрестности, мы будем давать имена всему здесь сущему. А начнем с озера.

— Почему с озера?

— А мне тоже не нравится его нынешнее название.

— Я предлагаю…

— Стоп, не спеши. Называть-то будем не на день или неделю — на века. Надо к этому подойти серьезно и основательно. Согласна, княжна?

— Согласна.

3. И вот мы в пути. Утренний туман серебрил простоволосые травы, которые стояли вдоль ручьев в тонкой оправе из самой прозрачной росы. Мы шли, и нам казалось, что слышали не только звук своих шагов, но и биение собственных сердец — такая первобытная тишина стояла над миром. Воздух, сначала лиловый от лесных туманов, вдруг стал золотым — это первые лучи солнца оповестили о начале нового дня. И сразу перед нами словно распахнулись просторы, а немое утро будто начало учиться говорить. Запел петух, ему ответил другой, где-то в прибрежной траве просвистела неведомая птичка… Позади осталось озеро, кладбище, деревня Лапотки. Кстати, после долгих споров из более чем двадцати названий для озера мы остановились на одном. Отныне, по нашему княжескому велению, озеро стало наименоваться Тихим. Во-первых, оно действительно даже в ветреную погоду умудрялось оставаться спокойным, а во-вторых, это было созвучно с Тихоновской горой, на которой, собственно, и находилось озеро. Но это был наш первый и последний успех. Уже давая имя ручью, протекавшему за кладбищем, мы поругались.