Возвращение на Мару
Шрифт:
— Слушай, дочь, давай перекусим, остынем и будем думать, что делать дальше.
— Согласна. Оказывается, это совсем не простое дело — именовать. Особенно когда тебя не хотят понимать.
— Ах, это тебя не хотят понимать?
— Конечно. Скажи, чем тебе Златоструй не понравился?
— Господи! Неужели ты не чувствуешь, как это название отдает чем-то нереально книжным. Златоструй!
— Златоструй. Красиво.
— А ты представляешь это слово в устах, скажем, бабки Настены: «Я вчерась зверобой собирала аккурат напротив Зласто… Зласто…
— Здорово ты ее показал! Думаешь, название слишком искусственно?
— И это тоже, дочка. Живи мы в эпоху классицизма, когда в моде было все, что связано с Древней Грецией, — твой вариант пришелся бы кстати.
— Но ведь ты никакого не предлагаешь!
— Видишь ли, в чем дело, у меня появилось чувство, что мы отнеслись к жизни на горе чересчур легкомысленно.
— Но это же игра!
— Игра-то игра, но… Мы ведь почти ничего не знаем об этой земле. Может, у ручья есть своя история, свой характер. А мы пришли и сразу с бухты-барахты: будь Златоструем.
— Что же делать?
— Общаться с людьми, думать, искать… А что пока имеем? Даже не знаем, почему Мареевка зовется Мареевкой.
Маша горячо откликнулась:— А как мы можем узнать, если они сами не знают, почему их деревня так называется. Смирновы и Егор Михайлович мне рассказали о том, что лет триста назад здесь поселился казак Марей, поэтому деревню так назвали. А тетя Валя говорит, будто жила здесь красавица Марья, Марейка, которую взял в жены местный помещик. Она умерла молодой, и этот помещик, безутешный от горя, назвал ее именем деревню.
— Он, как и мы, выходит, именованием занимался.
— Смеешься!
— Ничуть. Но в оба варианта я не очень верю.
— Если честно, я тоже.
…Мы сидели в своем саду и смотрели, словно зачарованные, как полыхало на западе огненное пламя. Вечерело. В воздухе потянуло сыростью из соседнего заброшенного сада, сеном, липовым цветом. Медленный деревенский закат настраивал на тихое безмятежное созерцание.
— Какой был замечательный день, — после долгого молчания произнесла Маша. — Жаль только, что прошел он впустую.
— Как это впустую? Дали имя озеру, увидели новые места, нет, даже не так: познакомились с дальними уделами своего княжества.
— Ты меня успокаиваешь или правда так считаешь?
— А почему я должен тебя успокаивать? День и впрямь был замечательный. А вечер какой чудный! Давай ценить эти мгновения. Завтра все будет по-другому: зарядит с утра дождь, чтобы лить весь день.
Маша удивленно посмотрела на меня:— Шутишь? Над головой — ни облачка.
— Над головой, может, и ни облачка, а посмотри, куда солнце садится?
— За землю.
— За землю! Деревня.
— Точно, быть дождю, — вдруг раздался голос за нашими спинами. От неожиданности мы вздрогнули. Бесшумно подошедший Егор Михайлович повторил: — Быть дождю. Дюже кости мои разболелись: к ненастью.
Глава 8. 1.— Не куришь, Васильич? — спросил Бирюков, усевшись на траву рядом с нами. — Правильно. А я вот так и не смог бросить, теперь, наверное, уже поздно.
Мы помолчали.— Я ведь чего пришел, — в очередной раз затянувшись папироской, произнес Егор Михайлович, — хочу завтра Машу к себе домой пригласить. Завтра, видать, дождь на весь день зарядит, мои Белка и Стрелка вместо луга в хлеву стоять будут, а мне бездельничать не с руки — займусь плетением. Ты же хотела научиться корзины плести, — обратился старик к моей дочери.
— Ой, здорово. Пап, мне можно будет пойти к Егору Михайловичу?
— Конечно, дочка. Только учись лучше. Кто знает, может, это твой кусок хлеба будет.
— Зря смеешься, Васильич.
— Если смеюсь, то самую малость. В жизни и впрямь все пригодится.
— Это точно, — согласился старик.
— Егор Михайлович, а мы будем лапти плести? — спросила Маша.
— Ишь, какая егоза. Не торопись. Корзины освоишь — перейдем к лаптям.
— Вот что, корзиночница, — обратился я к дочери, — по-моему, тебе давно пора спать. Давай-ка в постель, а то завтра тебя не поднять.
Когда мы остались со стариком вдвоем, я думал, что он быстро уйдет. Раньше Бирюков не удостаивал меня длинными разговорами. Однако на сей раз он явно не торопился.
— Славная у тебя дочка, Васильич. — Старик закуривал уже вторую папиросу. — Уважительная, к людям ласковая. Только ведь люди разные бывают. Есть и такие — на устах улыбка, а в сердце яд змеиный.
— Послушайте, Егор Михайлович, мы в Мареевке живем всего ничего. Но с первых дней о каких-то нехороших местах слышим. Не наговариваете вы на родную деревню?
— Так я тебе, Васильич, только дочь твою похвалил.
— Темните, Егор Михайлович, а за добрые слова о дочери спасибо. Она меня тоже радует. Только смотрю на нее и думаю, не слишком ли она у меня общительная.
— Умный ты мужик, Васильич, все правильно понял. Маруся у тебя совсем ребенок — считает, раз она к человеку со всей душой, то и он к ней так относится. А вот о проклятиях разных… Не знаю, может, все это суеверия… Посуди сам: на моей памяти в твоем теперешнем доме три хозяина жило. И ни один ведь своей смертью не помер. Пойдем дальше. У меня в жизни тоже все наперекосяк шло.