Возвращение Орла
Шрифт:
До конца той командировки везде ему чудился белый столб: то белый бакен с длинным отражением на речной глади, то береговой маяк, сигнализирующий судам о повороте реки, то взвившийся вверх пылевой смерчик, то зажатая плотным ивняком черёмуха, то утренний туман, всасываемый холодными губами неба с тёплой реки… «Так с этим белым столбом и Белые Столбы недолго!» – думал Шура, но едва ступал на береговой песок, – душа, словно губка, собирала с воды, травы и песка остатки того белого света и этим уже была довольна.
С тех пор Шура во все выезды колхозные в Луховицы останавливался с товарищами исключительно на косе, устраивая на две недели палаточный лагерь.
За
Буди благословен ты, бражник… во веки веков. Аминь.
Древнерусская «Повесть о бражнике»
На берегу команда разделилась: большая часть, четверо, (двое мертвецких – бедолага Орликов и Николаич не в счёт) принялись разгружаться и обустраиваться, а двое – Семён и Африка – на «Урале» тут же рванули обратно в Дединово. Правда, перед этим выпили, пока просто так – трезвым водителям надо было «догонять». Виночерпий быстро расставил на капоте точёные стаканчики из нержавейки, вытащил из рюкзака свою знаменитую, на литр двести фляжку, из нержавейки же, набулькал профессионально, на слух (Виночерпий!) – поровну, Аркадий, старший по реке, уже зачерпнул окской водицы, каждый разбавил себе по вкусу, Капитан сказал короткий тост:
– Ну, с прибытием! – и встал лицом к коломенскому створу, как будто ожидая, что чудо-корабль явится за ними тотчас – команда ведь уже здесь, готова, вперёд!
– С приземлением, – двусмысленно поправил его Семён – все коллективные выезды он ассоциировал только с полётами, ибо «Космос»!
– С приводнением, – ещё поправил Аркадий, – жалко, вон лягушку Капитан раздавил, дождь будет, – окончательно приземляя скороспелый капитанский пафос.
– Да теперь хоть град со снегом!
Выпили. Пока просто так, не ритуально, но весна тут же раскрылась ещё шире, хотелось всех любить и петь.
Ока, спокойная и до этого мига, замерла совсем, словно хотела прислушаться-присмотреться к посетившим её берег людям, не упустить ни слова, ни мысли, понять, с чем пожаловали и как их встречать-привечать.
Аркадий, скинув кеды, зашёл в воду и тоже на минуту замер. Вот и встретились, вот и поздоровались…
– Алконост яйца на дно моря отложила, – сказал, повернувшись к команде, – видишь, какая гладь.
– Алконос – она? – удивился Виночерпий.
– Это ты – алконос… Алконост – это птица такая, райская, с человеческим лицом.
– Водоплавающая?
– С чего ты взял?
– Сам сказал – яйца на дно отложила.
– Ты вон тоже фляжку свою в реку отложил, значит – водоплавающий?
– Я остудить, чтоб пилось легче.
– А она на семь дней море успокаивает, чтоб жилось легче Кто услышит, как она поёт, кайфует.
– Кайфует? Правильно назвали птичку.
Слегка разочарованный, но все же почти счастливый Капитан повернулся от реки к команде: быстро только сказка сказывается…
Африка взялся было за гитару, да надо было ехать – за флягой.
Капитан посмотрел на отъезжающих с лёгкой досадой – на какое-то время команда оставалась с ущербом…
На асфальте Африка газанул – воля! Май врывался черёмухами и яблонями прямо в душу, размягчённую и подготовленную к его приёму качественным НИИПовским ректификатом. Жизнь!
У бараков тормознули, зарулили на единственную улочку – с одной стороны жильё, с другой сараи (разница только в палисаде) – проведать Нину Ивановну, вдову главного малеевского рыбака, старого Сергея Ивановича Пономарёва, покинувшего этот прекрасный мир ровно год тому, передать им, теперь, однако, только ей, традиционный презент – батон
Жуткая нищета оскорбляла.
– Как и предсказывал красный граф, стал наш коммунистический мир скучен и сер… Преисполнясь мною, ты постигнешь тайну дома сего… Вот он, русский быт, бессмысленный и беспощадный, – вздохнул Семён и болезненно поморщился, как будто засаднила давняя незаживающая рана. «Дом – это же … храм! Человек – подобие, и дом, жилище, тоже должно быть подобием его жилища, храма. Это не чистоплюйство, это… это религия. И вот тебе новый русский сельский стиль, в чём он? – не на кровле конек – как знак молчаливый, что путь наш далек, а в неожиданном барачном рецидиве: вместо пирамиды белоснежных подушек – грязная тряпка на комковатом в разводах матраце… как знак молчаливый, что путь наш… во мраке… Тут не до коньков на крыше, не до петухов на ставнях, не до голубков над крыльцом… почему?»
– Да он тут не живёт, – как бы отвечая на неуслышанный вопрос, поспешил объяснить мирную разруху Африка.
– А где же?
– Он на реке живёт, там у него и дом, и храм… а тут – так… Тут у него жильё не настоящее. Тут у всех жильё не настоящее…
– У всех у нас тут жильё не настоящее… – почти согласился Семён, но, словно опомнившись, себе же и возразил, – знаю я эту песню: сегодня уж как-нибудь, а вот придёт время!.. А время всё не приходит и не приходит, и вся жизнь на гнилом матраце… ждут. Ждём. Жильё, брат – зеркало души. А тут… ни тебе красного угла-зари, ни неба-потолка, ни млечной матицы… Бедолага.
– Это мы бедолаги, У Лёхи и заря, и небо с млечным путём живые, а не на потолке нарисованные.
Кое-как за Лёху оправдавшись, поехали.
Около «Хилтона», кирпичного двухэтажного барака, остановились – дань воспоминаниям: сколько в этом домике выпито водки и портвейна!
– Если упомянут Хилтон, то где-то рядом должна быть и Шангри-ла.
– При чём тут Шангри-ла? Шангри-ла же …в Тибете, а Хилтон в Америке. – Африка никак не хотел уступать умнику Семену в эрудиции, – ничего себе рядом.
– Ты думаешь, что если на сарае написано «Хилтон», то это обязательно гостиница, пусть даже барачного типа?
– А, по-твоему, это шоколадная фабрика? Или набитый дензнаками монетный двор?
– Может и не набитый, но один знак тут есть, и как тонко замаскирован! Тут же не Конрад, а Джеймс, вот в чём дело!
– Ух, ты! – всплеснул, явно издеваясь, руками Африка, не слышавший ни про одного ни про другого, – конрад, джеймс…
– Вот тебе и «ух ты»! Джеймс Хилтон, который и сочинил эту Шангри-лу в «Потерянном горизонте», а не Конрад, который с отелями. Ни в каком она, выходит, не в Тибете, а туточки.