Возвращение Орла
Шрифт:
Лёг Добрыня в домовину –
Занял только половину.
Лёг Илья –
Со всех концов щелья.
«Дай-ка я!»
Святогор,
Сварогов правнук,
Самый правильный из равных,
Святогор,
Даждьбожий внук,
Уложил себя, как гору, –
Впору!
Вдруг
Гроб –
Хлоп!
Бросились
Все оставшиеся
Три
Отворять,
Вызволять богатыря –
Всё зря!
Принялись рубить мечами –
Гроб покрылся обручами,
В крепь обхватья.
Всё не впрок –
Мольба и злоба!..
– Бросьте, братья, -
Им из гроба
Старший рёк, –
Видно, Бог
Для меня его берёг.
Время!
Вы ж себя виной
Не мутите.
Бог – со мной.
Вам же – дальняя дорога
С новым Богом,
Так и знайте.
Помните себя.
Меня – поминайте
По заветам.
Их беречь вам,
Как зеницу!
Слушайте:
Держать границу.
Сколь ни минуло б веков,
Славить правильно богов,
И в тяжёлый, лютый год
Помнить: мы велик народ!
Помните себя.
Меня – поминайте.
И – прощайте!..
Затряслась гора, горя,
И взяла богатыря…
Читал не как дарил, не как экзамен, а как долг отдавал – так же было и с книжкой, ибо чувствовал – не понимал, до понимания было далеко! – чувствовал, что каким-то неведомым образом Катя вплетена в события, происходящие с ними всеми последние годы.
А что происходило? Произошло? Тронулись вдруг в рост в душе спящие почки? Предназначение, которое с годами затерлось бытом. Он же помнил детское благоговение перед чистым листом бумаги, чистый лист был в его детском мозгу вмещал все возможные чудеса на свете, это не могло быть воспоминанием только-только начавшейся жизни, что было вспоминать 5-летнему ребёнку? – это было вспоминанием иной жизни, другого бытия, бытия не его, Семёна или Юрия Евгеньевича, а бытия вечной души, которая только на этот мизерный кусочек времени обзавелась этим именем. Появляющиеся на листе буквы были не просто буквами и словами, они были окошками в таинственный мир, настоящий, куда более настоящий, чем тот, что окружал его. Мать рассказывала, что новые детские книжки он сначала долго нюхал и обижался, если их начинали ему читать, даже иногда плакал, ревнуя испещрённые волшебными буквами белые страницы к не понимающему их сути читающему взрослому человеку. Потом, задолго до школы, он смешно срисовывал печатные буквы на свой чистый лист и, даже не умея прочесть скопированного, бывал счастлив, собирал листочки в стопочку и прятал ото всех у себя под матрацем… Школа утащила его в свою колею, как ни странно, собственно грамота,
И вот вдруг эта спящая почка пошла в рост… После первых ночёвок на косе, ещё до знакомства с Катенькой – именно вдруг вспомнился детский белый лист и как будто приоткрылось великое пространство за ним, а уж когда появилась Катенька…
– Наверное, – прокомментировал откровения друга Аркадий, – в прошлой жизни ты был поэт и умер молодым.
– Почему молодым?
– Если бы старым, то тебе бы это бумагомарание к старости осточертело и в новой жизни вместо трепета ты бы чувствовал только эту осточертелость. А трепет – от не израсходованного потенциала.
– А может я и до старости свой потенциал не израсходовал, не успел?
Относительно старости у Аркадия уверенности не было – что там бывает в этой старости? – и он только пожал плечами.
Рабочее название у поэмки такое и было, в лоб: «Крещение Руси». Простая тема, но, оказывается, нет ничего сложнее простых тем. Вот стоит простой косой крест, а с разных точек-кочек видится по-разному: отсюда перекладинка сверху вниз, отсюда – снизу вверх, а сбоку – просто доска и говорить не о чем. Похвастался, хоть и зарекался, пока не напишет – никому, но у Катюшки же не любопытство, да и он не из бахвальства, он от неё подпитаться собирался, знал – похвалит сначала, потом всё равно скажет, где фальшиво, а где черпать. К тому времени столько про крещение перелопатил, что в конце концов заблудился: одни уважаемые авторы без крещения самой Руси и не видели, другие, не менее уважаемые, считали его не больше, не меньше – порабощением, хуже татарского. Одни пели: не было Руси до Христа, другие – не стало Руси после Христа. Первые были академичней и шире, вторые – энергичней и острее. И все казались правыми. Поделился тогда этой мукой с Катей, она ему и сказала: себя-то послушай! Послушал… и поползла поэмка через всё тысячелетие…
– Не в геометрии только дело. Сейчас не я её пишу, а она меня.
– И много написала?
– Да черновичок уже в ящик стола не влезает, а конца не видно.
– Это же славно! Взрослеешь, – и продекламировала: Всё-то ясно молодым… Ты не прозевай семь-дым, Проворонишься! «Раззудись плечо – И брань нипочём!», Да не от всего мечом Оборонишься!..
– Надо же, помнишь! А всё «Крещение» оказалось только первой главкой.
– Оказалось?
– Я же тебе говорю: такое чувство… даже не чувство, а реальность, что она, вся поэма, существует уже давно сама по себе, а меня тянут к ней, как осла за уши, и я ещё упираюсь. То есть она больше меня…
– Что же в остальных?
– Бога поменять, конечно, не рубаху переодеть. Но ведь и царей сменить – не переобуться! И попов не за просто так жгут со всеми приходами, а потом ещё раз да всех скопом – и Бога, и царя, и попа… И это, если всё-таки кривую по этим точкам нарисовать, логически идёт к пределу: народ.
– Что народ?
– Теперь тому чародею, а правильней – Великому Чёрту, что в нашей истории мутил и мутит, можно взяться и за главное.
– «…Тут Добрыня ясноликий выбрал, вырвался вперёд, а от Киевских ворот шум великий: БОГ НЕ ТОТ!!!» Значит, вторая глава у тебя будет про смуту – «ЦАРЬ НЕ ТОТ!», потом про раскол – «ПОП НЕ ТОТ!», потом, как итог первых трёх подмен, 17 год – «БОГ, и ЦАРЬ и ПОП НЕ ТОТ!». Так?