Возвращение примитива. Антииндустриальная революция
Шрифт:
Это понятие составлено из драгоценных осколков, украденных, спрятанных или выплывших из густого серого тумана, клубящегося внутри материальных и духовных стен из колючей проволоки: в виде иностранных фильмов, журналов, радиопередач или даже одежды и уверенной манеры держаться гостей из-за рубежа. Эти осколки настолько чужды всему советскому и настолько живы, что в восприятии советских граждан они сливаются в видение свободы, изобилия, невообразимых достижений технологии, невероятных возможностей и, прежде всего, чувства искреннего, бесстрашного, добровольного веселья. И если в этом восприятии европейские страны — это яркие планеты, то Америка — это
И дело не в том, что кто-то надеется получить помощь или освобождение «из-за границы», дело просто в том, что такое место есть на свете. Одно лишь знание, что где-то возможен более достойный способ существования, позволяет оправдать человечество. И когда в минуты отчаяния или крайней нужды кто-то издает протестующий вопль, этот вопль сознательно не адресован никому, только любому возможному правосудию, которое существует где-нибудь во Вселенной; однако подсознательно эта Вселенная воплощена в образе «заграницы».
Так что же такое «заграница»? Что представляет собой сегодняшняя Америка?
Если верить господствующему в прессе мнению, в Америке тоже есть авангард юных бунтарей, несогласных и борцов за свободу. Шагая по проходу в зрительном зале, они выкрикивают свой протест миру: «Я не могу путешествовать без паспорта!.. Мне не разрешают курить марихуану!.. Мне не позволяют раздеться догола!» (The New York Times, 15 октября, 1968 г.)
Это марионетки в поисках кукловода, истерически пляшущие и дергающиеся на ниточках, за которые никто не хочет дергать, умоляющие и требующие, чтобы о них кто-нибудь позаботился, это эксгибиционисты, которым нечего показывать, соединяющие в себе черты разбойников с большой дороги и провинциальных евангелистов, у которых «творческое самовыражение» так же пованивает, как и их немытые тела, а мозги выедены наркотиками. Единственное, что они способны высказать от души, — это оскорбления, а единственная явная эмоция — это всепоглощающая ненависть. Они являются воплощенными символами и протеже того самого истеблишмента, вызов которому они пытаются изображать. Это даже хуже, чем конформизм: это можно назвать «модным нонконформизмом».
Все эти «нонконформисты» — продукты декадентской культуры, продукты распада, выползающие из-под обломков, оставленных в кампусах колледжей предшествующими поколениями, исповедовавшими культ иррациональности. Одним глазом косясь на шеренгу аплодирующих им учителей, они протестуют против «системы» во имя таких противоречивых вещей, как «любовь» и «бедность»; требуют свободы ломать двери и выгонять лекторов из университетских аудиторий, свободы сжигать рукописи профессоров и разбивать черепа оппонентов и, открыто провозгласив свое намерение убивать, завоевывают прощение судей, президентов колледжей и редакторов газет, которые зовут их «юными идеалистами»; за ними по пятам следуют телеоператоры и репортеры, они сражаются на баррикадах кофеен и дискотек, они осаждают Голливуд и штурмуют Бастилию коктейльных приемов высшего света.
В то время, когда молодые люди в тоталитарном государстве отдают свои жизни за свободу мысли, бунты американских юных головорезов кажутся обычным безумием, противоречащим «тирании» разума. Именно разум — власть идей — собирается разрушить западная цивилизация, предлагая взамен власть наркотиков, оружия и разбойничьих банд.
Есть, правда, интеллектуальные разложенцы, которые еще хуже, чем малолетняя шпана: это взрослые лицемеры, заявляющие, что
Если кого-то удивляет провал морального доверия, тяжкая, серая тупость нашей культурной среды с ее тошнотворной смесью скуки и крови, летаргический цинизм, скептическое безразличие, моральное бессилие и отвращение к стране в целом, то знайте: всему этому виной альтруизм.
Кто может всерьез принимать какие-либо ценности, если в качестве морального образца ему предлагают небритого босого выпускника Гарварда, кидающего бутылки и бомбы в полицейских или слащавого, разочарованного во всем маленького диктатора Корпуса мира, кормящего с ложечки детей в больнице где-то в джунглях?
Нет, это не типичные представители американской молодежи — на самом деле они составляют небольшую ее долю, за которую очень громогласно высказывается группа добровольных агентов на факультетах университетов и в СМИ, — но тогда где они, действительно типичные? Где молодые американские борцы за идеи, всем нутром бунтующие против конформизма, молодые люди с «необъяснимой личной алхимией», независимые мыслители, преданные главенству истины?
За редчайшими исключениями, они пропадают неизвестными и незамеченными. Сознательно или нет, но культ иррациональности — то есть весь наш академический и культурный истеблишмент — философски и психологически направлен против них.
Они постепенно исчезают, опуская руки, уничтожая свой разум еще до того, как у них появляется шанс распознать природу зла, с которым они сталкиваются. В одинокой агонии они переходят от уверенной готовности к смущению, затем к негодованию, затем к покорности — и в конце концов уходят в небытие. И пока старшее поколение занимается ерундой, охраняя секвойи в лесу и сооружая домики для диких уток, никто не обращает внимания на то, как эти молодые люди один за другим пропадают с глаз, подобно искрам, исчезающим в бесконечном черном пространстве; никто не строит убежищ для лучших представителей рода человеческого.
Так и юные русские бунтари духовно исчезнут — даже если физически переживут свои сроки заключения. Как долго может человек сохранять свой священный огонь, если он знает, что наградой за верность разуму служит тюрьма? Бывают исключения, которым удается выстоять в любых обстоятельствах. Но человечество не имеет права полагаться на эти исключения.
Читая заметку о русских бунтарях, я думала о том, что бы чувствовала я, будучи такой же молодой и оказавшись на их месте: если бы я знала, что кому-то удалось сбежать из советского ада, я надеялась бы, что он (или она) выступит в мою поддержку.
Сегодня, так как сбежать удалось мне и у меня есть возможность публично высказаться, я чувствую, что должна высказаться в их поддержку — во имя справедливости, — даже если мало кто услышит меня.
Не знаю, какой эффект может произвести мой одинокий голос в таком деле. Но я обращаюсь ко всему лучшему в тех людях — объективистах и прочих, — которые сохранили еще хоть какое-то чувство гуманизма, справедливости и сострадания и все еще способны обращать внимание и не оставаться в стороне.