Возвращение с Западного фронта (сборник)
Шрифт:
Леви не слушал его.
– Вещичка – влюбиться мало! – мечтательно проговорил он. – Не какая-нибудь там модная дребедень. Товар! Настоящий товар! Я хотел оставить его себе. Есть у меня такая маленькая коллекция. Частная! Собираю лично для себя!
Керн отсчитал сто восемьдесят франков и положил на стол.
– Деньги! – презрительно сказал Леви. – Что значат в наше время деньги! При такой девальвации! Материальные ценности – это я понимаю! Вот, например, такое колечечко! И радость оно тебе доставляет, и ценность его возрастает. Получается двойная радость! Как раз теперь золото
Керн испугался:
– Господин Леви!
– Я – человек, – решительно заявил Леви, – и я расстаюсь с кольцом! Хочется сделать вам приятное. Я ничего не хочу заработать на этом деле – сегодня канун Нового года! Триста франков, и точка! Пусть я истеку кровью!
– Но это же вдвое больше! – возмутился Керн.
– Вдвое больше! Вы заявляете это так себе, запросто, совершенно не понимая, что вы говорите. Что, собственно, значит – вдвое больше? Еще рабби Михаэль из Говородки где-то сказал, что вдвое значит вполовину. А вы слыхали когда-нибудь про накладные расходы, молодой человек? Вы не представляете, сколько это денег! А налоги, а плата за помещение, а уголь, а убытки! Для вас это ничто, для меня – колоссально! И все это относится к каждой вещичке, к каждому колечку!
– Но ведь я бедняк, эмигрант!
Леви небрежно махнул рукой:
– А кто не эмигрант? Тот, кто хочет купить, всегда богаче того, кто вынужден продать. Так кто из нас двоих хочет купить? А?
– Двести франков, – сказал Керн, – и это моя последняя цена.
Леви взял кольцо, подул на него и унес. Керн спрятал свои деньги и пошел к двери. Когда он ее открыл, Леви закричал вдогонку:
– Двести пятьдесят, потому что вы молоды и я хочу быть вашим благодетелем!
– Двести, – ответил Керн.
– Шолом алейхем! – сказал Леви.
– Двести двадцать.
– Двести двадцать пять, по-честному. Завтра мне платить за квартиру.
Керн вернулся и выложил деньги. Леви упаковал кольцо в небольшую картонную коробку.
– Коробочку даю вам бесплатно, – сказал он, – и эту красивую голубую вату тоже. Вы меня пустите по миру!
– Пятьдесят процентов, – буркнул Керн. – Ростовщик!
Последнее слово Леви пропустил мимо ушей.
– Поверьте мне, – сказал он неожиданно чистосердечным тоном, – на рю де ля Пэ [41] у Картье такое кольцо стоит шестьсот франков. Его настоящая цена – триста пятьдесят. На сей раз говорю вам точно.
41
Улица Мира в Париже.
Керн поехал в «Верден».
– Рут! – сказал он, распахнув дверь. – Мы на подъеме! Вот, гляди! Последний из могикан вернулся домой!
Рут открыла коробочку и заглянула в нее.
– Людвиг…
– Как это сказал Штайнер? – быстро и смущенно заговорил Керн. – Бесполезные вещи! Только они согревают нас. Я решил проверить это. А теперь надень кольцо! Сегодня мы все вместе ужинаем в ресторане. Как настоящие рабочие после получки.
Было
– Кажется, нас сейчас выставят отсюда, – сказал Штайнер и подозвал кельнера. – Да и пора уже. Надо поспешить к Эдит Розенфельд. Сегодня приехал папаша Мориц.
– Папаша Мориц? – спросила Рут. – Кто это?
– Папаша Мориц – дедушка эмигрантов, – ответил ей Штайнер. – Ему уже семьдесят пять лет. Он знает все границы, все города, все отели, все пансионы и частные квартиры, где можно жить без регистрации, знает тюрьмы пяти вполне цивилизованных стран. Зовут его Мориц Розенталь, и родом он из Годесберга-на-Рейне.
– Тогда я с ним знаком, – сказал Керн. – Как-то мы вдвоем перешли из Чехословакии в Австрию.
– А я однажды перебрался с ним из Швейцарии в Италию, – сказал Марилл.
Кельнер принес счет.
– И я пересек с ним несколько границ, – сказал Штайнер. – Можно купить у вас бутылку коньяку на вынос? – обратился он к кельнеру. – Курвуазье. По магазинной цене, разумеется.
– Минутку. Сейчас спрошу у хозяйки.
Кельнер направился к спящей шерстяной кофте. Она приоткрыла один глаз и кивнула. Кельнер вернулся, достал с полки бутылку и подал ее Штайнеру. Тот спрятал ее в боковой карман.
В этот момент распахнулась входная дверь и на пороге появилась неопределенного вида призрачная фигура. Хозяйка отерла ладонью губы, зевнула и открыла оба глаза.
Кельнер скорчил недовольную гримасу.
Пришедший молча, словно лунатик, направился через зал к большой решетке, где на раскаленном древесном угле жарилось несколько кур на вертелах. Незнакомец вперил в них пронзительный взгляд. Казалось, у него не глаза, а рентгеновский аппарат.
– Сколько стоит вот эта? – спросил он кельнера.
– Двадцать шесть франков.
– А вот эта?
– Двадцать шесть франков.
– Каждая из них стоит по двадцать шесть франков?
– Каждая.
– Почему же вы сразу не сказали?
– Потому что вы не сразу спросили.
Посетитель мрачно взглянул на кельнера. По лицу пробежала мгновенная гримаса неукротимого бешенства. Затем он указал на самую крупную курицу:
– Дайте мне вот эту!
Керн толкнул Штайнера. Тот внимательно смотрел. Уголки его рта подрагивали.
– С салатом, с жареным картофелем, с рисом? – спросил кельнер.
– С ничем! С ножом и с вилкой! Давайте ее сюда!
– Это тот самый куроед! – прошептал Керн. – Клянусь, это он!
Штайнер кивнул:
– Он! Куроед из венской тюрьмы.
Человек уселся за столик. Достав бумажник, он принялся пересчитывать деньги. Затем спрятал его и торжественно развернул салфетку. Перед ним во всем своем великолепии красовалась жареная курица. Он поднял руки, как священник перед благословением. Чувство острейшего, яростного удовлетворения озарило его лицо. Затем он переложил курицу из миски на тарелку.