Возвращение в дивный новый мир

Хаксли Олдос

Несколько лет назад в Центральной больнице штата Массачусетс группа исследователей провела весьма познавательный эксперимент, направленный на изучение обезболивающих свойств плацебо. Плацебо — любой препарат, который пациент считает настоящим лекарством, но в действительности не содержит лекарственного вещества. В этом эксперименте испытуемыми являлись сто шестьдесят два пациента, которым только что сделали хирургическую операцию, и они испытывали острую боль. Каждый раз, когда пациенты просили обезболивающее, им делали инъекцию либо морфия, либо дистиллированной воды. Все пациенты получали и инъекции морфия, и плацебо. Примерно тридцати процентам пациентов плацебо не приносило облегчения. А четырнадцать процентов испытывали облегчение после каждой инъекции дистиллированной воды. Оставшиеся пятьдесят пять процентов после некоторых инъекций плацебо испытывали облегчение, после других — нет.

По каким же параметрам

люди, легко поддающиеся внушению, отличались от тех, кто ему не поддается? Тесты и исследования показали, что ни возраст, ни пол не являлись определяющими факторами. Мужчины выдавали реакцию на плацебо не реже, чем женщины, молодежь — не реже, чем старики. Уровень интеллекта, определяемый стандартными тестами, тоже, судя по всему, не имел решающего значения. Средний уровень интеллекта у обеих групп был примерно одинаковым. Принципиальное различие между двумя группами заключалось прежде всего в темпераменте, в том, как члены группы воспринимали себя и окружающих. Внушаемые лучше, чем невнушаемые, шли на сотрудничество, были менее критичны и подозрительны. Они не доставляли неудобств медсестрам и считали, что в больнице им предоставляется просто замечательный уход. Но хотя они были более дружелюбны к окружающим, чем невнушаемые пациенты, по поводу самих себя они испытывали больше беспокойства. В состоянии стресса беспокойство выражалось в различных психосоматических симптомах — расстройство желудка, диарея и головная боль. Несмотря на это беспокойство — или как раз из-за него, — большинство пациентов были менее сдержанны в проявлении эмоций, чем невнушаемые, и более говорливы. Также они были более набожны, а на подсознательном уровне больше внимания уделяли своим тазовым органам и абдоминальным внутренностям.

Интересно сравнить эти данные о восприимчивости к плацебо с расчетами, которые проводят исследователи гипноза. Примерно одна пятая населения, утверждают они, очень легко поддается гипнозу. Еще одна пятая гипнозу не поддается в принципе или поддается только в том случае, если психологическую сопротивляемость снижали медицинскими препаратами или утомлением. Оставшиеся три пятых поддаются гипнозу немного хуже, чем первая группа, но значительно лучше, чем вторая. Один производитель гипнопедических пленок рассказал мне, что примерно двадцать процентов его покупателей полны энтузиазма и сообщают о поразительных результатах, достигнутых за короткий срок. На противоположном конце шкалы внушаемости находится меньшинство — восемь процентов людей, которые регулярно требуют вернуть им деньги. Между этими двумя крайностями есть люди, не получающие быстрых результатов, но достаточно внушаемые, чтобы эти результаты появились после долгосрочного курса. Если они упорно продолжают слушать соответствующие гипнопедические указания, то в конце концов получают желаемое — уверенность в себе или социальную гармонию, стройную фигуру или богатство.

На пути у свободы и демократических идеалов стоит внушаемость людей. Одну пятую всех избирателей можно загипнотизировать едва ли не простым подмигиванием, одну седьмую — избавить от боли инъекциями воды, четверть населения нашей планеты быстро и охотно воспринимает гипнопедию. И ко всем этим послушным меньшинствам добавляется тяжелое на подъем большинство, чью умеренную внушаемость может эффективно использовать любой человек, знающий свое дело и готовый потратить время и усилия.

Может ли личная свобода сочетаться с высоким уровнем личной внушаемости? Могут ли демократические институты устоять против подрывной деятельности, которую ведут искусные манипуляторы разумом, обученные науке и искусству использовать внушаемость отдельных индивидов и толпы? В какой мере образование может нейтрализовать врожденную внушаемость человека, если она слишком высока для его собственного блага или для блага демократического общества? Насколько закон может помешать церкви и политикам, влиятельным и не очень, пользоваться повышенной внушаемостыо граждан? Прямо или косвенно, я уже касался первых двух вопросов в первых главах. Далее я поразмышляю о вопросах профилактики и лечения.

XI. Обучение свободе

Для обучения свободе необходимо установить факты и сформулировать ценности, а затем разработать подходящие методики для того, чтобы претворять ценности в жизнь и давать отпор тем, кто по какой-либо причине решает пренебречь этими фактами или отрицает эти ценности.

В одной из предыдущих глав я рассуждал о социальной этике в том ключе, что с ее помощью оправдываются и выставляются в выгодном свете пагубные последствия заорганизованности и перенаселенности. Совместима ли подобная система ценностей с тем, что мы знаем о человеческой психике и темпераменте? Социальная этика строится на предположении, что воспитание играет важную роль в определении человеческого поведения, а

природа — лишь психофизическое оснащение, с которым рождается человек, это незначительный фактор. Правда ли, что человеческие существа не более чем продукты социальной среды? А если это не так, то какое может быть оправдание тому, чтобы упорно считать, что отдельная личность менее важна, чем группа, к которой человек принадлежит?

Все имеющиеся у нас данные указывают на то, что в личной и общественной жизни наследственность играет не меньшую роль, чем культура. Каждый индивид биологически уникален и отличается от остальных. А потому свобода — великое благо, толерантность — важнейшая добродетель, а введение полного единообразия — большое несчастье. По ряду практических и теоретических причин диктаторы, организации и некоторые ученые страстно желают свести обескураживающее разнообразие человеческих форм к какому-нибудь подобию управляемого единообразия.

На пике первой волны бихевиористских исследований Дж. Б. Уотсон заявил, что не нашел «никаких подтверждений тому, что существуют наследуемые поведенческие образцы или особые способности (склонность к музыке, искусству и т.д.), которые должны передаваться в семье от поколения к поколению». Сегодня же мы обнаруживаем, что выдающийся психолог, профессор Б.Ф. Скиннер, преподающий в Гарварде, настаивает, что, «по мере того как научная картина становится все более всеобъемлющей, вклад отдельных индивидов в нее стремится к нулю. Столь восхваляемая способность человека творить, его достижения в искусстве, науке и нравственной сфере, способность выбирать и наше право считать его ответственным за последствия данного выбора не вписывается в новый научно обоснованный автопортрет человека». То есть шекспировские пьесы были написаны не Шекспиром и даже не Бэконом или графом Оксфордским — они были написаны елизаветинской Англией.

Более шестидесяти лет назад Уильям Джеймс написал эссе «Великий человек и его окружение». Он вознамерился защитить выдающихся индивидов от нападок Герберта Спенсера. Спенсер провозгласил, что наука (эта чудесная, очень удобная персонификация мнений, которых на данный момент придерживаются профессора X, Y и Z) свела на нет понятие великого человека. «Великий человек, — писал Спенсер, — должен вместе со всеми феноменами общества, породившего его, расцениваться как продукт прошлой жизни этого общества». Великий человек может быть или казаться «непосредственным инициатором изменений. Но если и существует объяснение этим переменам, его нужно искать в совокупности условий, из которых произошли и эти перемены, и сам человек». Это одно из тех изречений, которые кажутся очень глубокими, но на самом деле лишены фактического смысла. Спенсер утверждал, что мы должны знать все, прежде чем сумели полностью понять хоть что-нибудь. Несомненно, так оно и есть. Но мы никогда не будем знать всего. А потому нужно довольствоваться частичным пониманием и непосредственными причинами, включая и роль великих людей.

«Если в чем мы и можем быть полностью уверены, — писал Уильям Джеймс, — так это в том, что общество великого человека, справедливо так названное, сформирует его не раньше, чем он его переделает. Его порождают физиологические факторы, к которым социальные, политические, географические и в значительной мере антропологические условия имеют ровно столько же отношения, сколько кратер Везувия к мерцанию газовой лампы, при свете которой я пишу эти строки». Возможно ли, что мистер Спенсер считает, будто социологические обстоятельства, сойдясь воедино, так рьяно набросились на Стратфорд-на-Эйвоне в апреле 1564 года, что некий У. Шекспир, со всеми особенностями его мышления, просто обязан был там родиться? И хочет ли он сказать, что, если бы вышеупомянутый У. Шекспир умер до младенчестве от холеры, другой матери в Стратфорде-на-Эйвоне пришлось бы породить его точную копию для восстановления социального равновесия?

Профессор Скиннер занимается экспериментальной психологией, и его научный труд «Наука и человеческое поведение» имеет под собой прочную фактическую основу. Но к сожалению, факты, на которые он опирается, принадлежат к столь ограниченной сфере, что, как только он решается на обобщение, его выводы оказываются оторванными от реальности как рассуждения теоретика Викторианской эпохи. И это неизбежно, ибо профессор Скиннер почти так же равнодушен к тому, что Джеймс называет «физиологическими факторами», как Герберт Спенсер. Менее чем за страницу он отметает все генетические факторы, обусловливающие человеческое поведение. В его книге нет никаких отсылок к открытиям в области системной медицины, ни намека на психологию, в рамках которой возможно написать полную и реалистичную биографию индивида с точки зрения определяющих факторов его жизни. К ним относятся его организм, темперамент, интеллектуальные устремления, непосредственное окружение в каждый конкретный момент, время, место и культура, в которых он существует.