Возвращение в небо
Шрифт:
Артиллерийский обстрел закончился, и меня вывели на улицу.
Выходя из хаты, я подобрал фуфайку - она была для меня самой мягкой на свете подушкой - и подал хозяйке. Та отказалась взять свою вещь:
– Бери... Сколько еще придется тебе скитаться...
Но я не принял подарка.
За воротами под деревьями стоял небольшой грузовик. Солдаты указали мне на него. Как только тронулась машина, в кузов полетела знакомая мне фуфайка.
Проехали несколько десятков метров. Там, где только что стоял грузовик, раздался взрыв,
Машина свернула в овраг. В вырытых нишах здесь громоздились какие-то ящики, железные бочки. Шофер старательно объезжал свежие воронки.
Ехали долго. Уже не было слышно артиллерийской канонады, на шоссе все реже появлялись военные грузовые машины. В пути к нам подсели еще два офицера, обвешанные кожаными сумками и фотоаппаратами.
Шахтерские поселки с терриконами, безжизненные капониры, домики и деревья то подступали к самой дороге, то убегали далеко от нее. Я приглядывался и к дороге, и к поведению гитлеровцев. Не укрылась от меня и поспешность, с какой мы мчали на запад.
Наконец на горизонте проступил силуэт города. Немцы равнодушно смотрели на него. Я узнал его: это был главный город Донбасса - Сталино, где я работал и жил до войны.
Наша машина обогнула центр и околицами выехала на аэродром.
Летное поле. На нем "мессершмитты", "юнкерсы", "рамы". Их много, стоят кучно - никогда не видел я столько вражеских самолетов. От них веет угрозой.
Ехавшие с нами гитлеровцы покинули машину еще в городе. Меня подвезли прямо к взлетной полосе. Незнакомый офицер оставил меня у старта, где стояли летчики, и подался к ближайшему домику. Но я чувствовал: кто-то не сводит с меня глаз.
Самолеты выруливали на старт. Они вот-вот взлетят и пойдут к фронту. Возможно, их встретят мои товарищи. Вот бы ударили они по немецкому аэродрому!..
Подкатила еще одна машина, из нее вышел уже известный мне офицер и еще один, молоденький, с усиками. К приехавшим подошли несколько летчиков.
– Вы знакомы с нашим "хейнкелем"?
– перевели мне вопрос одного из них.
– Видел в воздухе, - ответил я.
– На "хейнкеле" два стрелка, прекрасные пулеметы! Пусть русский посмотрит, что это за машина.
Меня повели к двухмоторному бомбардировщику. Приказали подняться в кабину, осмотреть ее. Я выполнил приказ. Потом все перешли к истребителю Ме-109. Его я уже видел когда-то вблизи, но все же обошел вокруг машины.
– Ваши истребители начали драться с нами на вертикалях, - заметил один из гитлеровцев.
– Значит, есть у нас и боевая вертикаль!
– шуткой ответил я.
Немецкие пилоты с интересом ощупывали мою гимнастерку, заглядывали под нее. Пробовали пальцами мышцы моих рук. Увидев окровавленную нижнюю сорочку, покачали головами, отошли.
– Вас сбивали раньше?
– спросил самый старший из них.
– Нет.
– Выбрасывались из самолета
– Нет.
– Почему ваши идут на таран?
– Когда нет патронов и диктует обстановка...
Вокруг возмущенно загалдели.
Растолкав коллег, вперед выступил офицер со шрамом на скуле.
– Меня таранил ваш летчик. Если бы это был ты, я бы своими руками придушил тебя... Ветер снес мой парашют к нашим...
– А меня, как видите, не спас и ветер... Какой самолет вас таранил?
– ЛаГГ-3!
– показывает три пальца гитлеровец. Фашистские пилоты знают наши самолеты и стараются что-то выведать у меня.
– Как ваши летчики ведут бой на "яках" с "мессершмиттом"?
Я ответил, что после удара головой о прицел стал плохо соображать. Интерес ко мне сразу пропал.
Один из охранников по приказу офицера отвел меня в столовую. Там мне дали тарелку каши и кусок хлеба. Я наскоро проглотил пищу (охранник стоял над душой), а когда мы вышли из столовой, у дверей уже ждала машина. Меня отвезли к дому с подвалом невдалеке от аэродрома, отомкнули двери и толкнули вниз, по ступенькам.
Я очутился в тесной, совсем пустой комнате. На цементном полу бугрился черный матрац. Окно с решеткой до половины входило в землю. Стены и даже низкий потолок были в странных царапинах. Это оказались надписи. Приглядевшись, разобрал нацарапанные слова. Те, кто сидел здесь до меня, сообщали свои имена, клялись в верности Родине, просили передать детям, женам, отцу с матерью, что гибнут от пыток фашистов. За некоторыми надписями нетрудно было представить тех, кто их сделал. Мне вдруг показалось, что те, кто прошел через эту камеру, присутствуют здесь, чего-то ждут от меня.
Через маленькое отверстие в прочных дверях выглянул в коридор. Там была еще одна дверь. Наверно, за ней и происходили допросы, пытки, а сюда выносили замученных... Не иначе как я попал в руки эсэсовцев.
Наступила ночь. Затихло гудение самолетов. Слышны были лишь шелест листьев да шаги часового. Занятый невеселыми мыслями, я не сразу услышал, как загремел наружный засов. Послышались голоса. Дверь отворилась. Камеру ощупал луч карманного фонарика. В потемках я видел только руки вошедшего. В одной он держал фонарь, в другой солдатский котелок. Мне передали хлеб, ложку, котелок.
Передо мной стоял человек, которого я как будто видел днем. На лице его улыбка. За ним маячит солдат. Но вот солдат вышел, прикрыв за собой дверь. Человек произнес:
– Я - Австрия. Понимаешь? Австрия.
– Понимаю.
– Ты - летчик, я - летчик. Курить? Вот сигареты. Он указывает на дверь в коридоре, с трудом подбирает слова, чтоб выразить свою мысль.
– Там - бить, бить. Теперь нет, эсэсовцы удираль. Фронт!
Я похлебал суп, а хлеб приберег. Летчик пытался о чем-то расспрашивать, в его речи мелькали знакомые слова, но я не вслушивался в них. Зачем он здесь? Можно ли ему верить?