Возвращение в Оксфорд
Шрифт:
— Бога ради, — проговорила мисс Гильярд, — уходите!
— Да, я, пожалуй, пойду, — сказала Гарриет.
Она понятия не имела, что со всем этим делать. Она не чувствовала больше ни ярости, ни злости. Ни тревоги. Ни ревности. Только сожаление — но она не знала, как посочувствовать мисс Гильярд, смертельно ее не оскорбив. Вдруг она заметила, что по-прежнему сжимает в руке туфлю. Может, ее лучше вернуть? Но все же это улика, она свидетельствует… о чем? Загадка полтергейста словно бы исчезла, осталась лишь измученная оболочка этой женщины, которая невидящими глазами глядела в пустоту под жестоким, безжалостным электрическим светом. Гарриет подобрала еще один осколок шахматной фигурки из-под письменного стола — заостренную головку красной пешки.
Что ж, какие бы личные чувства за всем этим ни стояли, улика есть улика. Питер… и тут она вспомнила, что Питер обещал позвонить из «Митры». Она вышла на улицу с туфлей в руке и в Новом дворе
Звонок перенаправили в Елизаветинское здание.
— Ну что, могло быть и хуже, — сказал голос Питера. — Всего лишь Великий Панджандрам [289] решил устроить конференцию в собственном доме. Меня ждет приятное воскресенье в уорикширской глубинке. Возможно, в дальнейшем это означает и Лондон с Римом, но будем надеяться на лучшее. В любом случае мне надо быть там в половине двенадцатого, так что успею заскочить к вам часов в девять.
289
Великий Панджандрам — герой шуточного стихотворения Сэмюэля Фута (1720–1777), имя которого стало нарицательным. По сути, это значит «большая шишка».
— Да, приходите, пожалуйста. Кое-что случилось. Не то чтобы страшное — скорее грустное. По телефону не расскажешь.
Он вновь пообещал прийти и пожелал ей доброй ночи. Гарриет заперла в комнате туфлю и обломок шахматной фигурки, а потом отправилась к казначею и договорилась, что переночует в лазарете.
Глава XXI
290
«Королева фей».
Гарриет зашла в привратницкую и попросила пере дать лорду Питеру Уимзи, что будет ждать его в профессорском саду. Она рано позавтракала, избежав встречи с мисс Гильярд: та злобной тенью пролетела через Новый двор, как раз когда Гарриет говорила с Па джеттом.
Когда она впервые увидела Питера, то в силу суровых обстоятельств была полностью закрыта для каких-либо физических ощущений и потому — по чистой случайности — с самого начала воспринимала в нем лишь ум и душу, пусть и заключенные в телесную оболочку.
Никогда, даже в те головокружительные секунды на реке, она не думала о нем как о самце, никогда ее не тянуло угадывать, что сулят его непроницаемые глаза, длинный подвижный рот, странно выразительные руки. Он всегда просил и никогда не требовал, и потому она не ощущала в нем подавляющей силы — только силу интеллекта. Но теперь, когда он шел к ней по окаймленной цветами дорожке, она вдруг увидела его новыми глазами — глазами женщин, которые смотрят на него впервые, еще не зная его, — увидела его, как они, в динамике. Мисс Гильярд, мисс Эдвардс, мисс де Вайн, да даже декан — все они, каждая по-своему, разглядели в Питере одно: шестивековую привычку повелевать, скрытую под тяжелой броней вежливости. Гарриет и сама сразу же распознала эту привычку, еще дерзкую и необузданную, в его племяннике: ее поразило, как долго она не замечала того же в Питере и в то же время как упорно старалась ему не поддаться. Неужели, гадала она, лишь по чистой случайности прозрение не наступало так долго — ведь еще недавно оно повлекло бы за собой беду.
Она сидела не двигаясь. Он остановился и посмотрел на нее сверху вниз.
— Ну, леди, что? Грустна, моя краса? [291] — поинтересовался он. — Что-то случилось, я сам вижу. Что же, domina?
И хотя тон его был шутливым, ничто не могло ободрить
— Вчера, когда вы ушли, я встретила в Новом дворе мисс Гильярд. Она пригласила меня к себе в комнату, поскольку хотела со мной поговорить. Когда мы поднимались по лестнице, я увидела, что к каблуку ее туфли прилип осколок белой слоновой кости. Она стала меня обвинять, поскольку неверно поняла, в каких отношениях…
291
В. Шекспир, «Укрощение строптивой». Акт IV, сцена III.
Петручио: Ну, Котик, что? Грустна, моя краса? Гортензио: Как поживаете, синьора? Катарина: Скверно!— Это недоразумение следует разрешить. Что и будет сделано. Вы сказали ей что-нибудь по поводу туфли?
— Увы, да. На полу нашелся еще один осколок. Я обвинила ее в том, что она была у меня в комнате, но она все отрицала, пока я не предъявила ей улику. Тогда она созналась, что заходила ко мне, но сказала, что к ее приходу шахматы уже были разбиты.
— Вы ей поверили?
— Поверила бы, если бы… если бы не увидела, что у нее есть мотив.
— Я понял. Хорошо. Не продолжайте.
Она впервые взглянула в его суровое, как зимний день, лицо и смущенно произнесла:
— Я отняла у нее туфлю и унесла к себе. Видимо, зря.
— Вы что, боитесь фактов? — спросил он. — Ученый вы или нет?
— Не думаю, что сделала это ей назло. Надеюсь, что нет. Но все равно это было жестоко.
— К счастью, — сказал он, — факты есть факты, и ваше настроение их не изменит. Идемте к вам: осмелимся узнать правду.
Она провела его к себе в комнату: утреннее солнце отбросило на пол длинный отблеск, и обломки искрились в его лучах. Из комода, стоявшего у двери, Гарриет достала туфлю и протянула Питеру. Он лег на пол и устремил взгляд на участок ковра, по которому ни он, ни Гарриет вчера не ходили. Затем сунул руку в карман, поймал ее встревоженный взгляд и улыбнулся.
— Когда бы перья всех поэтов мира прониклись мыслями своих хозяев, [292] они б не дали нам столь твердых фактов, как даст сию секунду этот циркуль. — Он измерил длину и ширину каблука, затем перевел взгляд на груду обломков. — Она стояла вот здесь, ноги вместе. — Циркуль блеснул, попав в прямоугольник света на ковре. — А вот отпечаток каблука, который крушил, топтал и стирал в порошок всю эту красоту. Один каблук французский, второй — кубинский (так, кажется, это называется у специалистов?). — Он сел и легонько постучал циркулем по подошве туфли. — Кто идет? Франция. Проходи, Франция, путь свободен.
292
Кристофер Марло, «Тамерлан Великий», часть I, акт V, сцена 2.
Когда бы перья всех поэтов мира Прониклись мыслями своих хозяев И нежностью, живущей в их сердцах, В их думах, в их мечтаньях одиноких; Когда б в себя впитали стихотворцы Нектар цветов поэзии нетленной, В которой, словно в зеркале, мы видим Все высшее, что свершено людьми; Когда бы создали они потом Бесценные по совершенству строки, — Их все равно тревожили б всечасно Та мысль, та прелесть, та черта, то чудо, Которые не воплотить в словах.— Ох, как я рада, — горячо сказала Гарриет. — Как хорошо.
— Да. Злорадство определенно не входит в число ваших достоинств. — Он снова посмотрел на ковер, на этот раз почти на самый его край. — Смотрите! Теперь на солнце видно. Вот здесь обладательница кубинского каблука вытерла ноги перед уходом. Обо всем-то подумал наш кубинский каблук. Что ж, зато не придется обыскивать колледж на предмет праха королей и королев. — Он снял осколок слоновой кости с французского каблука, положил туфлю в карман и поднялся на ноги. — Туфлю лучше отдать хозяйке с удостоверением невиновности.