Возвращение в Оксфорд

Сэйерс Дороти Ли

— Черт вас побери, Питер! Нельзя ли ближе к делу?

— В смысле, какие шаги нам следует предпринять? Дадите мне вечер на раздумье? Если вы доверите мне это дело, я, как мне кажется, вижу пару направлений, которые могут привести к цели.

— Я скорее доверюсь вам, чем кому-то другому.

— Спасибо, Гарриет. Давайте продолжим наш прерванный пикник? О, моя ушедшая юность. Вон плывут утки за остатками наших сэндвичей. Двадцать три года назад я кормил совершенно таких же уток совершенно такими же сэндвичами.

— Десять лет назад я тоже кормила их до отвала.

— И еще через десять и двадцать лет студенты с утками будут все так же разделять ритуальную трапезу, и утки будут хватать их за пальцы, как хватают сейчас меня. Как мимолетны все людские страсти в сравнении с несокрушимым постоянством уток. Ну все, плывите, больше ничего нет.

Он бросил в воду последние крошки, откинулся на подушки и стал смотреть на речную зыбь, полуприкрыв глаза… Мимо проплыла плоскодонка с молчаливыми, одуревшими от солнца людьми, только и слышалось, как шест с хлопком входит в воду и со всхлипом выходит из нее; потом проплыла шумная компания с граммофоном, игравшим «Любовь в цвету»; молодой человек в очках, один в каноэ, греб с таким неистовством, словно от этого зависела его жизнь; еще одна

плоскодонка прошла в медленном похоронном темпе — в ней шептались мужчина и девушка; разгоряченная шумная стайка девиц в лодке с веслами; еще одно стремительное каноэ, в котором усердно гребли двое канадских студентов; маленькое каноэ, в котором опасно орудовала шестом хихикающая девушка в купальном костюме, а молодой человек с усмешкой сидел на носу, и по его облачению было видно, что он готов к неизбежному нырку; очень солидная группа прилично одетых студентов обоего пола — они явно проявили уважение к своей старшей спутнице, женщине-дону; еще одна лодка с пассажирами обоего пола и разнообразных возрастов, и в ней граммофон тоже скулит «Любовь в цвету» — это явно не университетские; пронзительные крики предваряют появление развеселой компании, которая учит неофитку орудовать шестом; потом, словно нарочитым контрастом — очень полный мужчина в синем костюме и льняной панаме, невозмутимо гребущий один в четверке, его презрительно обгоняет худой юнец в рубашке на одиночке; потом — три плоскодонки бок о бок, кажется, в них все уснули, кроме тех, кому поручены весло или шест. Одна из них прошла совсем близко от Гарриет: лохматый и довольно упитанный юноша лежал, задрав колени, с полуоткрытым ртом, лицо его раскраснелось от жары, девушка прикорнула у него на плече, мужчина напротив закрыл лицо шляпой, сцепил руки на животе, продев большие пальцы под подтяжки, и тоже не проявлял никакого интереса к окружающему миру. Четвертая пассажирка ела шоколад. С шестом стояла девица в помятом хлопковом платье, открывавшем сильно искусанные ноги. Гарриет это напомнило железнодорожное купе третьего класса в жаркий день: непростительный промах — уснуть на людях, так и хочется швырнуть что-нибудь в упитанного юношу. В этот момент девушка с шоколадом свернула обертку в плотный шарик и швырнула ею в упитанного юношу. Шарик попал ему в живот, и он проснулся с громким всхрапом. Гарриет вынула сигарету из портсигара и повернулась к своему спутнику, чтобы попросить спичку. Он спал. Это был спокойный, бесшумный сон, спящий свернулся почти как еж — во всяком случае, рот и живот были защищены от нападения. И все-таки он несомненно спал. А мисс Гарриет Вэйн, внезапно преисполнившись сострадания, сидела рядом, боялась шелохнуться, чтобы не разбудить его, и от всей души проклинала очередную лодку, полную идиотов, чей граммофон (для разнообразия) играл «Любовь в цвету».

«Как прекрасна Смерть, — сказал поэт, — и брат ее, Сон». [217] Спросив, проснется ли Ианте снова, и получив утвердительный ответ, он продолжает ткать прекрасные узоры мыслей про Десятый сон. Из этого мы можем сделать естественный вывод, что автор (как и Генри, молчаливо склонившийся над спящей девушкой) испытывает к Ианте нежность. Потому что сон другого человека — лакмусовая бумажка нашего отношения к нему. Если только мы не дикари, мы проявляем доброту в случае смерти, не важно, друга или врага. Смерть не раздражает нас, нам не хочется ничем запустить в мертвеца, мы не смеемся над ним. Смерть — последняя слабость, мы не смеем ее оскорблять. Но сон — лишь иллюзия слабости, и если у нас не возникает желания оберегать спящего, то, скорей всего, в нас поднимется недобрый насмешливый дух. С высоты самодовольного бодрствования смотрим мы на спящего, открывшегося во всей своей беззащитности, и не можем удержаться от иронического замечания о его внешности, манерах или — если дело происходит на людях — о том, в какое смешное положение поставил он своего спутника, в особенности если этот спутник — мы сами.

217

Поэт — Перси Биши Шелли (1792–1822) — говорит эти слова в ранней романтической поэме «Королева Маб». К героине поэмы, девушке по имени Ианте, во сне является королева фей Маб и уносит с собой ее душу, чтобы показать ей прошлое и будущее.

Поскольку Гарриет волей-неволей пришлось играть роль Фебы при спящем Эндимионе, [218] у нее было достаточно времени понаблюдать за собственным состоянием. После серьезных размышлений она решила, что нужней всего ей сейчас коробок спичек. Питер зажигал спичку, когда прикуривал трубку. И где же они? Он заснул при полном параде, черт его побери, но куртка лежала возле него на подушках — а видел ли кто-нибудь мужчину, у которого в карманах только один коробок? Добраться до спичек было непросто — плоскодонку кренило при каждом движении, и ей пришлось перетащить куртку через его колени, но Питер спал глубоким сном бесконечно усталого человека, и она вернулась на место с триумфом, не разбудив его. Со странным чувством вины она обшарила его карманы, обнаружив три коробка спичек, книгу и штопор. С табаком и чтивом можно пережить что угодно, если, конечно, книга не написана на незнакомом языке. Надписи на корешке не было, и, открыв потертый переплет из телячьей кожи, Гарриет сразу же увидела экслибрис с гербом: три серебряные мыши в черном поле, на верхушке гербового щита — угрожающе изготовившаяся к прыжку домашняя кошка. Два вооруженных сарацина держат щит с двух сторон, а внизу — высокомерный, насмешливый девиз: «Прихоть Уимзи — закон». Она перевернула страницу: «Религия врача». [219] Ничего себе! Хотя что такого? Так ли уж это неожиданно? Почему бы в перерывах между сыском и дипломатией и не поразмышлять о «странных и мистических» метаморфозах шелкопряда и о «надувательстве с подменышами»? Или о том, что «мы напрасно обвиняем в жестокости ружья и новые изобретения, несущие смерть»? «Ибо нет счастья в плену этой плоти, и глазам нашим неведома оптика, способная созерцать блаженство. Первый день нашего торжества — смерть». Она надеялась, что он не примеривает к себе эти слова, — ей хотелось видеть его счастливым и безмятежным, чтобы можно было презирать это счастье и эту безмятежность. Она

торопливо листала страницы. «Когда ты без него, ты не живешь, пока не будешь с ним. Союз душ не довольствуется объятием, им хочется стать друг другом, а так как это невозможно, то желание вечно и должно существовать без возможности удовлетворения». Как ни посмотреть, неутешительный пассаж. Она вернулась к первой странице и принялась читать подряд, критически оценивая стиль и грамматику, чтобы занять поверхностный поток мыслей, не слишком вникая в происходящее на глубине.

218

Эндимион — в греческой мифологии так звали прекрасного пастуха, в которого была влюблена богиня Луны (Селена, или Феба). Этот сюжет в разное время использовали английские поэты — Майкл Дрейтон («Феба и Эндимион», 1593) и Джон Китс («Эндимион», 1818).

219

«Религия врача» (Religio Medici) — религиозно-мистический трактат XVII века, написанный Томасом Брауном, в ту пору — молодым врачом. Книга пользовалась огромной популярностью у читающей публики всей Европы и почти сразу попала в папский список запрещенных книг.

Солнце садилось, тени на воде стали длиннее. Сейчас движение было уже не таким оживленным — те, кто устраивал водное чаепитие, отправились домой обедать, а те, кто собирался ужинать на реке, еще не появились. Эндимион явно мог проспать так всю ночь, пора было ожесточить сердце и выдернуть шесты. Она все откладывала это решение, пока громкий вопль и удар в бок плоскодонки не избавили ее от колебаний. Неумелая неофитка вернулась вместе со своими приятелями и, выпустив шест посреди реки, позволила лодке придрейфовать и врезаться в их нос. Гарриет помогла им оттолкнуться, проявив при этом куда больше энергии, чем сочувствия, и, повернувшись, обнаружила, что Питер сидит и улыбается ей смущенной улыбкой.

— Я уснул?

— И проспали почти два часа, — сказала Гарриет с довольным смешком.

— О боже, что за отвратительные манеры! Простите, пожалуйста! Почему вы меня не разбудили? Который час? Бедная девочка, мы останемся без ужина, если не поторопимся. Послушайте, я страшно виноват.

— Вовсе нет. Вы очень устали.

— Это не оправдание. — Он уже был на ногах и вытаскивал из ила шесты. — Мы могли бы оба взяться за шест, если вы простите мне такую наглость — из-за моей неслыханной праздности вам придется работать!

— Я люблю работать шестом. Но, Питер! — Он страшно нравился ей сейчас. — Куда нам торопиться? Или вас ждет ректор Бэйлиола?

— Нет, я переехал в «Митру». [220] Я не могу использовать дом ректора как гостиницу, кроме того, к ним еще кто-то приезжает.

— Может, мы тогда съедим что-нибудь на реке [221] и проведем так остаток дня? Конечно, если вы не против. Или вам необходим полноценный ужин?

— Дорогая моя, я готов есть рожки, раз уж вел себя как свинья. [222] Или чертополох. Чертополох даже лучше. Как вы добры, что меня простили.

220

«Митра» — гостиница с рестораном на Хай-стрит, построенная в 1630 году.

221

На реке есть пабы у самой воды с причалами для лодок.

222

Отсылка к притче о блудном сыне, Лк. 15:16: «И он рад был наполнить чрево свое рожками, которые ели свиньи, но никто не давал ему».

— Давайте шест. Я буду стоять, а вы рулите.

— Вынимайте шест на счет три.

— Обещаю.

Однако, взявшись за тяжелый шест, она не могла не чувствовать на себе критический взгляд Уимзи из Бэйлиола. Потому что с шестом выглядишь или грациозно, или неуклюже, третьего не дано. Они направились к Иффли.

— Пожалуй, — сказала Гарриет, когда после ужина они снова оказались в лодке, — чертополох был бы предпочтительней.

— Такая еда предназначается для очень молодых людей, витающих в облаках. Подверженных страстям, но бестелесных. [223] Но я рад, что поужинал абрикосовым пирогом и синтетическим лимонадом, это обогатило мой опыт. Кто берет шест? Или, забыв отстраненность и иерархию, мы поплывем рука об руку к закату? — В его глазах сверкнула усмешка. — Повелевайте, я подчинюсь.

223

Питер цитирует Вестминстерское исповедание веры — краткий свод кальвинистской религиозной доктрины, разработанный Вестминстерской ассамблеей в период Английской революции XVII века:

«Есть только один живой и истинный Бог — бесконечный в бытии и совершенстве, чистейший дух, невидимый, бестелесный, нераздельный, не подверженный страстям». Перевод с англ. Е. Каширского.

— Как хотите.

Он торжественно препроводил ее на носовое сиденье и сам устроился рядом.

— На чем это я сижу?

— На сэре Томасе Брауне. Простите, мне пришлось обшарить ваши карманы.

— Ну, раз уж я оказался никчемным спутником, хорошо, что вы нашли мне достойную замену.

— Вы с ним неразлучны?

— Я довольно всеяден. Это легко мог быть Кай Лунь, или «Алиса в Стране Чудес», или Макиавелли…

— Или Боккаччо, или Библия?

— Вполне возможно. Или Апулей.

— Или Джон Донн?

Мгновение он молчал, а потом сказал изменившимся голосом:

— Человек случайно натянул лук?

— Что, точный выстрел?

— В яблочко. Сквозь швы лат… [224] Если вы будете чуть подгребать с той стороны, будет удобнее рулить.

— Простите… Вы легко пьянеете от слов?

— Так легко, что, честно говоря, редко бываю трезв. И потому так много болтаю.

— И все-таки, если бы меня спросили, я бы сказала, что у вас страсть к равновесию и порядку — нет красоты без строгой меры.

224

3 Цар. 22:34: «А один человек случайно натянул лук и ранил царя Израильского сквозь швы лат. И сказал он своему вознице: повороти назад и вывези меня из войска, ибо я ранен».