Возвращение в Панджруд
Шрифт:
Но пел он их по-разному, и по мере его приближения Шеравкан уяснил, что каждые четыре из этих бесспорных утверждений складываются как бы в один куплет бесконечной песни: второе звучит на слух чуть ниже первого, третье еще ниже, а четвертое, сломавшись примерно пополам, началом остается в низине, а концом взлетает выше самого высокого первого, после чего все начинается заново:
Нету Бога,Джафар наклонил голову, прислушиваясь; потом полуутвердительно сказал:
— Суфий?
Кармат, в силу неспешности общего движения находивший время тщательно обследовать окрестности, заслышав голос, с шумом продрался откуда-то сквозь кусты, выпрыгнул на дорогу, встряхнулся и сел, вывалив язык и озадаченно рассматривая пришельца.
На человеке были широкие штаны из некрашеной холстины и такая же простая холщовая рубаха, подпоясанная кушаком. На кушаке болтался нож деревянная миска и деревянный ковш, голова накрыта войлочным куляхом — примерно таким, как у Джафара, только поновее. В руке посох. Через плечо по диагонали его опоясывал толстый жгут — должно быть, шерстяной плащ, скатанный вместе с молитвенным ковриком.
— Суфий, — подтвердил Шеравкан.
Шел суфий бодро, весело, чуть ли не вприпрыжку: блестел молодыми глазами (ему, наверное, не было и тридцати), издалека начиная улыбаться, что не мешало пению, и приветливо кивать.
Когда осталось не больше десяти шагов, его просветленное радостью лицо приняло озабоченное выражение, он поднял руку и стал помахивать Шеравкану, как будто показывая, чтобы тот не перебивал его; Шеравкан, собственно, и не собирался, но тот, явно опасаясь, что его все-таки перебьют в самом неподходящем месте, все больше ускорял пение, отчего оно становилось чем-то вроде несуразно длинной скороговорки.
В конце концов, совершенно уже запаленно и неразборчиво выпалив ее завершение, суфий пристукнул на последнем слоге посохом и завопил так пронзительно, будто все еще был у поворота, а докричаться нужно было непременно:
— Ну вот, успел, люди добрые! Ровно три тысячи и триста тридцать три! В хорошем месте, стало быть, встретились! Собачка не кусается?
Вероятно, он имел в виду произошедшее сейчас завершение своего утреннего зикра, благополучно оконченного на таком нечетном и красивом числе повторений. Вопрос же про собачку, судя по всему, носил совершенно формальный характер, поскольку молелец, не предоставив никому возможность хотя бы самого краткого ответа, без промедления загорланил дальше:
— Приветствую вас, да будет славен великий Господь! Куда слепенького ведешь, мальчик?
Шеравкан, бросив быстрый взгляд на Царя поэтов, затруднился сказать что-нибудь вразумительное.
Впрочем, суфия и этот ответ не интересовал: его так распирало новостями, что успеть бы самому выпалить.
— Слышали, люди добрые, нового чильтана ищут? Из ваших близких никто не пропадал?
Взгляд у него был светлый, пронзительный и тревожный.
Шеравкан недоуменно пожал плечами.
— Не знаю...
Про чильтанов он кое-что слышал. Это были святые люди, заботники, помощники Хызра. Они потому так и назывались, что их всегда было сорок человек [50] . Если один умирал, остальные
50
Чиль тан (дари)
Чильтаны всегда пребывали в странствиях, обходили землю из конца в конец, наблюдая за порядком и избавляя людей от грозящих им несчастий. Четверо из них были старшими и отвечали перед Господом каждый за свою сторону света. На одном из столбов дедушкиного дома висела квадратная дощечка, по четырем сторонам которой было что-то написано, дедушка говорил — их имена.
— В ближайшее время выберут, — озабоченно сообщил суфий. — Со дня на день. Еще неизвестно, может быть, это был один из семи.
— Из каких семи? — спросил Шеравкан.
— Вот тебе раз! — воскликнул суфий.
Было видно, что ему нравится делиться знанием. Улыбаясь и тревожно поблескивая глазами, он рассказал (совершенно не задавался, и тон у него был не учительский, а такой, как между старыми друзьями), что кроме сорока есть еще семь старших — они вроде как раисы над сорока нижними, а над теми семью еще трое.
— А над тремя кто? — спросив, Шеравкан пожалел об этом: что говорить, когда и так ясно.
— Ну кто, — справедливо усмехнулся суфий. — Господь, кто ж еще.
И рассказал между делом, какой недавно в Герате произошел случай. В одном из тамошних медресе был учитель-мударрис, к которому частенько заглядывал какой-то базарный нищий — в лохмотьях, самого отвратительного вида. И с порога кричал: дескать, эй, Сарымсак! — так звали муллу-то. И ученики страшно удивлялись, что этот Сарымсак всякий раз вскакивает и бежит к нему, как собачонка, и встречает этого ничтожного человека с таким почтением, как будто к нему явился посланец эмира. Негодовали глупые ученики.
— А дело-то простое! — воскликнул суфий, потирая тонкие ладони и радостно посмеиваясь.
Однажды этот нищий сказал мударрису: “Если хочешь кое-что узнать, готовься, пойдем вечером в одно местечко”. Хорошо. Пришли в сумерках к какому-то мазару, окруженному деревьями. Нищий велел мударрису сесть и ждать, а сам направился под деревья. Сарымсак его ждал-ждал, ждал-ждал, разозлился и решил потихоньку посмотреть, что там происходит. Подкрался — видит, возле могилы святого сидят сорок человек. Среди них и его нищий. Стал подслушивать. Оказывается, умер один чильтан, и все они собрались выбрать нового. Тут-то нищий и говорит: предлагаю, дескать, Сарымсака, он хороший человек, благочестивый и знающий. А кто-то отвечает: “Этого заносчивого мударриса, который вечно задирает нос перед простыми людьми? Нет уж, мы на это не согласны!” И каждый своих кандидатов предлагает. В общем, долго они собачились, да Сарымсаку стало недосуг их слушать — кой толк, когда его уже прокатили, он и ушел домой. Уснуть не успел, к нему нищий приходит и говорит: что ж ты, мол, не дослушал, кого выбрали. Если хочешь узнать, приходи на рассвете к воротам, я тебе покажу.