Возвращение в Панджруд
Шрифт:
— Брат, я тебе говорю то, что своими ушами слышал... Назр бы не сказал такого, согласен... а Нух говорит. Гурган бормочет на ухо, а он повторяет во весь голос... И щедрость проявил к верным подданным.
Дескать, видите, как я милостив к вам. Все, что было здесь золотого и серебряного, я уже отдал. Завтра, говорит, раздам еще половину казнохранилища. Хочу этой щедростью очистить свое имущество. Ибо отец мой замарал его верой еретиков... Все, что я буду давать вам, — это чистое, осененное истинной верой. А что достояние еретиков — то достойно лишь разграбления. Так не будем терять времени.
— Господи!.. Муради бы зарезали первым. Хорошо, что его уже нет на этом свете.
— Должно быть, именно по этой причине первым зарезали Мухаммеда Нахшаби, — мрачно сообщил Шейзар.
— Да ты что?!
— Имел неосторожность спозаранку явиться во дворец... скорее всего, вообще еще ничего не знал, бедолага. Так его прямо на ступенях...
Шейзар пожал плечами.
— Господи!
Джафар вскочил и заметался по комнате.
— Муслим! Одеться дай!
— Куда собираешься? — поинтересовался Шейзар.
— К эмиру!
— Совсем с ума сошел! — с веселым удивлением сказал начальник кавалерии. — Я толкую, что тебе нужно бежать, а ты в ответ хочешь идти к эмиру. Что, решил Нахшаби составить компанию? Жить без него не сможешь? Не на этом свете, так на том?
— Не посмеет! Я — не Нахшаби. Я двадцать лет при дворе. Я — Царь поэтов великого эмира Назра! Я должен его уговорить!
— Кого?
— Нуха.
— Это вряд ли. Только голову на плаху положишь. Нух ничего не решает. А Гурган на тебя много чего повесит. Давно вероотступником не называли?
— Я против веры никогда не стоял!
— Может, и не стоял. Но сказать, что стоял — да еще как стоял! так стоял, что от натуги весь красный был, — это ведь немного времени займет, — рассудил Шейзар. — Нет, брат, во дворце тебе делать нечего. Я думаю, тебе лучше в Панджруд.
— Куда?! Это не я с ума сошел, это ты с ума сошел! Что мне делать в Панджруде?
— Да ничего не делать. Поживешь себе. Родные места...
— Ну да. Чудный план. Царь поэтов великого эмира Назра бросил столицу и поселился в глухой деревне. Хочет, вероятно, пасти баранов... Вот радость. Нечего мне там делать. Я и здесь не пропаду. Не посмеет он меня тронуть.
Шейзар хмыкнул.
— Брат, я тебе что скажу... я тебя очень уважаю, ты знаешь...
— Да, да. Знаю. Если можно, ближе к делу.
— Нет, ты послушай. Помнишь, как пели соловьи, когда мы были маленькими? Помнишь?
— Ну помню, помню, — раздраженно сказал Джафар. — Дальше что?
— Мы слушали вместе — а слышал ты один, — мягко продолжил Шейзар; его скуластое, жесткое, тяжелое и безжалостное лицо, шрамы на котором были, казалось, следами неудачной попытки придать ему более человеческие черты, светилось сейчас запредельной нежностью. — Ведь я слушал вместе с тобой — но ничего не слышал... Ты говоришь — ты Царь поэтов... это да. Важный титул. Но что титул? Большой сипах-салар — тоже важный титул. А вчера я не задумавшись снял голову Большому сипах-салару. Титул мне не помешал. Титул остался, а человека нет. Наверное, Нух уже кого-то другого наградил этим титулом... Понимаешь, я уважаю тебя не за титул. А потому что я знаю: ты умеешь слышать соловьев.
Послышались встревоженные голоса, звуки какой-то сумятицы, потом дверь распахнулась.
— Господин! Беда!
Ввалившийся в комнату был красен, потен; левая кисть отчего-то замотана платком. За его плечом маячила взволнованная физиономия Муслима.
— Хозяин, дом осадили!
Шейзар вскочил.
— Что?!
— Толпа! Саблями машут! Поджечь грозят! Вас требуют! Едва пробился, хозяин!
— Я их, шакалье отродье!..
С порога оглянулся:
— Брат, прошу тебя! Не ходи никуда. Через час вернусь, вместе уедем. Жди!
И так загремел сапожищами, что лестничные ступени отозвались плачем и вскриками.
Луна
Комья мокрой ваты сочились водой — это ползли и ползли на город тяжелые тучи. Холодный порывистый ветер тащил их откуда-то с северо-востока, со стороны Хивы, зыбким войлоком волок по крышам глиняного города, тусклыми полотнищами развешивал на голых ветвях мокрых деревьев... К ночи того пуще: открылась в небе горловина черного мешка — и повалил снег. Как посчитать? — мириады, и мириады, и мириады. Покрывало за покрывалом... пелена за пеленой. Тихая, помертвелая лежала белая Бухара в его холодных объятиях. Чернота ночи, белизна снега, и больше ничего во всем мире — ни звука, ни шевеления...
А утро выдалось ясное, солнечное.
Солнце заиграло на казавшихся такими ровными, плотными, а на самом деле уже ноздреватыми покровами, — и тут же все скривилось и потекло.
Где синий сумрак — еще зябко, а на припеке смелые воробьи стрекочут и барахтаются, поднимая из луж такие же мелкие, как сами, такие же мимолетные радуги. Было плоским и мертвым — а стало выпуклым, шершавым, обрело глубину, ослепительно ярко легло на чернильные подложки тени...
Все вокруг — ясное, чистое, золотое и яркое.
И с разных концов города ползут под сине-золотой купол неба многопалые драконы черного дыма.
И вой, вой. Отовсюду вой. Что случилось?
Где-то голосят женщины. То совсем не слышно... то опять доносится... вот снова. Справа?.. слева?.. отовсюду?
— Ой беда, хозяин! — повторял Муслим, озираясь со своей лошаденки. — Это что же делается!
Муслим давным-давно не выезжал с хозяином, на то есть молодые прислужники, заведено как у всех: двое едут впереди, один сзади.
Но нынче уперся: не пущу одного — и все тут!
Дым, дым... Похоже, это из квартала Медников... Дом Шейзара там... не он ли горит? Или где-то рядом?..
Что за безумие, господи!
Центральная часть Регистана пуста, только бесстрашные зеленщицы расхваливают свой укроп. Им деваться некуда — пока будешь бояться, трава завянет...
Справа, где лавки кожевенников-парсов, иранских шиитов, вспыхивает суматоха... кого-то волокут по земле... кричат!.. Бьют ногами... тащат другого...
— Бей неверных!..
— За веру!..
— За истинную веру!..