Возвращение
Шрифт:
Другой посетитель жался к Рубинчику, бормоча сквозь слезы:
– Дорогой ты мой! Ты из меня душу вынул. Спасибо! Бери у меня все, что имею! Все отдам, ничего не пожалею! – он достал из кармана пачку «керенок» и сунул ее Рубинчику за пазуху. – Бери! У меня их вона! Скоро начну купюрами стены обклеивать…
Артисты снова обошли публику с подносом. Давали щедро, карманы обоих музыкантов были набиты кредитками.
– За слезы всегда хорошо платят, – деловито сказал Рубинчик. – Что ж, пусть и дальше рыдают.
Он затянул жалобную «Песню бездетного»:
ОВремя перевалило за полночь. Деньги на поднос стали сыпаться реже – зал пустел, люди расходились. В стельку пьяных уносили в номера.
– Ну, как тебе? – спросил Рубинчик, когда они возвращались ночью домой.
– Чудесно! – ответил Назаров. – Публика шикарная.
– А мы? Тоже не из подворотни, – смеялся Рубинчик. – Будем сыты, пьяны и с деньгами. Главное, добраться до настоящей Одессы.
Каждый день артисты возвращались домой около трех часов ночи. Жили они в небольшой хибарке, рядом с кормилицей «Одессой». Выручку делили по-братски. Рубинчик ходил на базар, менял керенки на николаевские червонцы и драгоценности, создавая «золотой фонд». Они зашивали золото за подкладку гимнастерок и галифе.
Однажды Рубинчик сказал:
– Пора уносить ноги, не то нас мобилизует Петлюра. Чую запах пороха.
Уйдя из Каменец-Подольска, они продолжали «гастролировать» в кабаках и притонах Проскурова, Жмеринки и прочих местечек, лежавших на пути к морскому порту. Публика везде была одинаковая, жилось вольно и сыто.
Наконец прибыли в Одессу.
– Одесса-мама! – радостно воскликнул Рубинчик, завидев море.
Остановились на окраине, в захудалой еврейской гостинице.
Назарову Одесса не понравилась: всюду вонь, грязь, крысы, на рынке – страшная дороговизна. Жизнь города держалась на трех китах: безработице, бандитизме, спекуляции.
Рубинчик смотрел на свою родину другими глазами:
– Одесса – чудный город, русская Америка! Здесь можно не работать и шикарно жить, надо только шевелить мозгами. Главное – знать, где и что можно дешево купить, а потом выгодно продать. Здесь кругом «наши». Видишь, улица Дерибасовская – какие гостиницы, кафе, магазины! А что за народ: греки, армяне, евреи – все коммерческие люди! Вот на этом самом месте, – Рубинчик ткнул пальцем в фонарь на перекрестке, – я торговал газетами, когда был мальчишкой. А в том кафе продавал все, что можно продать: золото, папиросы, сахар, муку. Но все же, согласен, не та уже Одесса. Толкнуть триста граммов сахарина теперь считается хорошим гешефтом.
– Где ж мы будем работать? – спросил Назаров.
– Ясно, что не на Дерибасовской – туда нас пока не пустят. У нас с вами другая публика, мы ведь «народные» артисты. Да и не больно-то разживешься с пьяных офицеров.
Они спустились к одной из портовых улиц и увидели старый, почерневший от копоти двухэтажный дом с вывеской «Ресторан Парагвай». Хозяева – старик
– Шолом, ветхозаветные! Имеете музыку для танцев? – спросил Рубинчик.
– Унзер публикум либт лустиге музик [9] , – сказала старуха.
– Зер гут! – подмигнул он Юрию.
В тот же вечер они вышли к публике. Посетителями «Парагвая» были матросы, портовые грузчики, проститутки, мелкие спекулянты, контрабандисты, воры и прочая одесская шпана. Здесь часто случались драки. Публика была грубая, приходили главным образом потанцевать.
Заработки пошли хорошие. Рубинчик по-прежнему крутился среди барыг, добывая золото.
Так прошло несколько месяцев беспечной жизни. С севера доходили тревожные слухи о том, что к городу приближается война. Однажды утром на рейде появились корабли союзников.
9
Наша публика любит веселую музыку (идиш).
Началась высадка французской и греческой пехоты, а также артиллерии и танков.
Рубинчик ликовал:
– Наконец-то! Как видим, Турция и Болгария капитулировали. Стало быть, Константинополь открыт, и надо скорее бежать из мышеловки, пока нас не погнали на север на этих же танках.
Через пару дней он объявил:
– Ночью уходим с контрабандистами. Я уже сторговался с капитаном шхуны. Лишь бы море было спокойным.
– А нас не накроет портовая полиция? – усомнился Назаров.
– Будьте спокойны, Самуил Рубинчик уладил все вопросы. Полиция будет смотреть вот так, – он подмигнул Юрию из-за растопыренной пятерни.
Назаров понимал, что Рубинчик лучше него ориентируется в житейских делах, главное, он энергичен, предприимчив, не склонен к унынию. Юрий во всем полагался на своего боевого товарища, не претендуя на лидерство. В свою очередь, Рубинчик ценил деликатность Назарова и не требовал от него невозможного. Каждому свое.
Поздно ночью на окраине Одессы от берега бесшумно отчалила лодка, в которой, кроме Рубинчика и Назарова, находились две молодые женщины и два контрабандиста. На веслах сидели матросы. Лодка подплыла к двухмачтовой шхуне, стоявшей на якоре. Пассажирам помогли подняться на палубу, а затем велели спрятаться в трюме, набитом какими-то тюками, ящиками, бочками. Они как могли разместились вшестером на грязном брезенте. Затарахтел мотор, шхуна вышла в открытое море.
Был штиль, судно шло легко. Беглецы всю ночь лежали молча, силясь хоть немного поспать. Лишь наутро перезнакомились и весь день провели в оживленной беседе. Душой компании был Рубинчик. Оказалось, что их спутницы завербованы в публичные дома Галаты. Женщины вслух мечтали о богатых иностранцах, за которых надеялись выйти замуж.
Назаров почти не принимал участия в общей беседе, прислушиваясь к шипению морской пены. Через иллюминатор едва просматривались берега, по всей видимости, Румынии или Болгарии. На душе у него было муторно, как после многодневного пьяного загула. Он не был уверен, что сделал правильный выбор, отправившись в добровольное изгнание.