Возвращение
Шрифт:
Светлая, как мотылек, гостья. Этот ангел невольно ранил. На прощание она сказала с энергией веры:
— До свидания! Я надеюсь, что еще увижу вас — дома!
Герцен промолчал.
Побывал у «лондонцев» и совсем юный гимназист. Он на перепутье: поступать ли в университет или остаться в эмиграции? Советовался по секрету от дяди, с которым приехал.
Герцен был с ним резок. Слегка про себя любовался юнцом, его жестковолосой, похожей на шарик репейника, головой на худой шее и умоляющими глазами (так мальчики в двенадцатом году просились в драгуны),
Гимназист Валериан был упорен. Он примеривался в здешних кругах на роль поэта. Срывающимся от волнения голосом прочитал стихи. Они были плохи.
— Несмотря на то, что вы мне сказали о моем даровании… все же тут, вдали от российской пагубы, не могут не прийти новые озарения!
— Милый друг, все здешние за десятилетия написали в десятки раз меньше, чем на родине.
— Как же тогда вы?
— Вот Огарев чистит ваксой свою поэму…
— Значит, написанное ранее? Но вообще тут сколько-нибудь работается?
— Да куда же деться: по мелочам!
Рассказали дальше Валериану историю Василия Ивановича Кельсиева перед его отъездом в Турцию. (Она была в моде наряду с другими эмигрантскими фантомами.) Можно также было себе представить продолжение его истории… Известным оно станет через несколько лет. Они обязаны быЛи сказать Валериану — будущему непоэту, но, они надеялись, мыслящему человеку — узнанное из собственного опыта: что эмиграция для русского человека вещь ужасная, она не жизнь и не смерть, а нечто худшее, какое-то пустое, беспочвенное прозябание… А главное — «быть эмигрантом противоестественно». Находясь здесь, сами они жертвуют собой, но не всякий пригоден для такой жертвы.
Что же вспомнить о Кельсиеве? Он был неглуп, но самонадеян, разбросан. С нередким у русского человека возбуждением от собственной талантливости, замахом охватить все, интуитивным улавливанием многого и склонностью считать едва затронутое — уже постигнутым, так определил для себя его во многом типичные черты Александр Иванович. Каждый месяц у Кельсиева появлялась новая программа занятий и действий. Роднило же его с «лондонцами» страстное сознание несправедливости существующего на родине строя. Ко времени приезда в Лондон ему было за тридцать. У него были жена и крошечная дочка.
В России он сотрудничал в газетенках, кое-как перебивался. Получил предложение поступить на службу в русское коммерческое предприятие на Алеутских островах (для него поездка туда была единственной возможностью побывать по пути в Париже и в Лондоне), отчаянно загорелся мыслью сотрудничать со «звонарями» и советовался в этом с ними. Но было видно, что все уже решено. Пришлось помочь ему с какой-то литературной работой.
Проку от его сотрудничества оказалось не много. Больше всего ему хотелось писать о женской эмансипации, он принес на эту тему статью для «Колокола», призывающую к мистическому постижению личностей друг друга. Через год был благодарен, что ее не опубликовали. Принялся по заказу Библейского общества за редактирование Писания на русском языке.
Результат
— Совесть не позволяет зарабатывать на слове божьем, — сказал он.
В углу комнаты на тюфяке лежала в жару его годовалая дочка, над ней сидела его больная чахоткой жена Варвара Тимофеевна.
— Василий Иванович, вы уж слишком отрешились от окружающего!
— Слишком? Сказано было в Писании: «Ежели кто не приимет тебя, уйди от того и отряси прах того с ног твоих»!
— Это вы о мире?
— Про нас обоих… с ним. — Кельсиев говорил устало, но с лихорадочным блеском в глазах. — У Моисея сказано: «Прах ты есть и в прах уйдешь»!
От лондонской недоли, помнит Александр Иванович, влечение ко всему иррациональному в нем усиливалось. Кельсиев говорил, что теперь настала его лучшая пора, он нашел то, о чем мечтал. Начал исповедовать простодушный социализм в евангельском духе.
Василий Иванович маялся нуждой, томился в Лондоне; он нашел позднее работу, способную прокормить семью, но у него не было дела. Он мучился необходимостью, как он считал, занять тут наконец какое-то достойное место. По всему тому Кельсиева бросило к «бегунам» официальной церкви. Он обосновывал это так: «Если истина еще и сохраняется в религии, то у беспоповцев. Так как торгующие религией ее губят». Он мечтал стать пастырем у старообрядцев.
Герцену же казалось, что одного желания тут мало.
— Вы же сами признаёте, Василий Иванович, — не мог не возражать он, — что вы и все ваше — в сомнении, отрицании… в отчаянии даже, можно ли быть поводырем на таких основаниях?
Тот улыбался значительно и загадочно.
Это была растерянная душа. Кельсиев верил, что какая-то родная среда укрепит его и он в свою очередь сможет одушевлять ее. Он не вписывался в здешнюю замкнутую и занятую по горло жизнь. Годами продолжался, по наблюдению «лондонцев», его нервный припадок от необходимости — теперь наконец — только самим собою быть ведомым по жизни, от непривычки к свободе. Особенно к здешней «голой» свободе — на все четыре стороны…
Кельсиев познакомился в Лондоне с главой тульчинской колонии казаков-старообрядцев, что бежали в Турцию еще на заре семнадцатого века после поражения их восстания. Удивительное дело, в чужом окружении всего несколько сотен переселенцев сохраняли столько времени язык и веру! Осип Иванович Гончар, их батька, был рослый казачина, стриженный под скобку, весьма предприимчивый: послал — одновременно — верноподданнейший адрес от старообрядцев Александру II и принялся торговать социалистическими книгами и «Колоколом».