Возвращение

Гончарова Галина Дмитриевна

Нет, ни к чему ее пока убивать было. Особенно боярину. Невыгодно то ему, Федор бы не простил, как узнал.

Тогда кто ж его? И кто ж ее?

А может, у Михайлы спросить? Все одно идти к нему надобно?

Пусть хоть с пользой то будет, не только со скрежетом зубовным.

***

– Матушка...

– Феденька. Данечка...

Уткнулась Любава сыну в плечо - и слезами улилась. Федор ее по голове гладил, сам едва не плакал от жалости и тоски.

Дядю убили.

Считай,

брата старшего, друга по всем проказам, спутника верного...

– Маменька...

– Да, Федя?

Ой, как не хотелось Федору те слова говорить. Но маменьку любил он.

– Маменька, давай отбор отложим? Даня все-таки... может, нехорошо это.

– Ума ты лишился, что ли?!

Любава аж взвилась на месте. Слезы высохли, ровно и не бывало, Федор едва с лавки не упал.

– Маменька?

– Не думай даже! И женишься, и внука мне рОдишь, понял? Данечкой назовем! Один бездетным ушел, теперь ты до сорока лет хвостом крутить хочешь?! Да я тебе лично хвост твой оторву, блудливый! Али не мила тебе уже боярышня?

– Да ты что, маменька? И мила, и любезна. Только вот Даня...

– Первым сказал бы тебе - не откладывать! Не вздумай даже!

Федор вздохнул с облегчением.

– Да, маменька.

И снова залилась слезами царица.

– Ох, Федя... как бы за тебя Данечка-то порадовался...

Это надо было просто пережить.

Просто - перетерпеть.

***

Не хотелось Устинье к Михайле идти.

А надобно. Вежество требует. Поблагодарить, поклониться, спросить, не надобно ли чего...

Надобно.

Так руки и зачесались, ухват взять, да по дурочке пройтись. Ух, бестолочь! Стоит, понимаешь ли, на коленях, возле лавки, за руку раненного героя держит. А у него лицо такое...

Не иначе - рана болит. Или зубы. Все. Разом.

– Смотрю, не ко времени я?

– Ко времени!

Аксинья зашипела, ровно кошка.

– А коли понимаешь, чего пришла?

Устинья на сестру и не взглянула. А по всем правилам низко поклонилась Михайле.

– Благодарствую, Михайла Алексеевич, что спас нас. В долгу я перед тобой.

– Случись все еще раз, я бы и заново в драку полез, боярышня. Лишь бы вы целы остались...

– Все мы в долгу перед тобой, Михайла. И я про то не забуду.

Наново поклонилась - и вышла. Хотела про боярина спросить, да передумала. Ни к чему Аксинье такое, ляпнет еще где не надобно, потом горя не оберешься. Найдет Устя, где и что узнать!

И видеть не видела, какой взгляд на нее бросили.

И сестра - злой, острый, почти ненавидящий.

И Михайла. Жадный, голодный, тоскливый.

Может, и хорошо, что не видела. Так спокойнее.

***

– Мин жель, пойдем! Будет весело!

Фёдор посомневался было. Но потом махнул рукой, да и согласился.

Как тут

не пойти?

Когда веселье, когда... будем уж честны. В палатах Рождественский пост начинается. Скучно там, тягостно. То есть благостно.

Маменька молится, приживалки ее и боярыни молятся, на коленях стоят перед иконами. За душу дядюшкину просят, невинно убиенную.

А Фёдору не того хочется. Ему бы к друзьям, да веселья, да смеха, и винца принять... где в Ладоге такое можно? Ежели в пост?

Только у иноземцев.

У лембергцев, франконцев, джерманов, ромов и прочих. Вот, у них веселье. У них и песни, и пляски, и зелье иноземное, дурманящее, и девушки...

Фёдор решительно встал, даже табуретом грохнул.

Не хочется ему здесь сидеть!

Вот, пусть братец на службу идет, пусть стоит там, пусть... Сам же Фёдор гулять будет!

Опять же, девушки... ему еще не сто лет, ему надобно! Устинья... мечта его недоступна, так пока хоть кого другого...

– Идем, Руди!

Истерман довольно заулыбался.

– Мин жель, там кое-кто мечтает с тобой познакомиться.

***

Устя специально подгадывала, как у Михайлы никого не останется. Не нужно ей никого.

Вошла, дверь плотнее притворила. Михайла аж на локтях приподнялся, хоть и болел раненый бок нещадно. Как так получается у боярышни?

Стоит, сарафан простенький, зеленого цвета, рубаха небеленого полотна, лента в косе зеленая. А до чего ж собой хороша? Аксинья - та и лицо красить пытается, и одевается не в пример краше, а все одно - не такая она. И до сестры ей, как курице до соколицы.

– Боярышня?

– Поговорить надобно, Михайла Ижорский, - тихо сказала Устя.
– Ты почто моей сестре голову кружишь?

– Боярышня, никогда я...

Устя головой качнула, косу в пальцах перебрала.

– Ты кому другому рассказывай, не мне. А мне и про встречи ваши на сеновале ведомо, и про слова твои - снова спрашиваю - почто? Жениться на ней хочешь?

– Не хочу.

– Тогда - зачем?

Михайла притворство окончательно отбросил, зеленые глаза загорелись. Мог бы - поднялся, да голова кружится, крови он потерял много. Еще упадет к ногам боярышни, конфуз получится.

– Не нужна она мне, боярыня Устинья. Никто не надобен. Окромя тебя.

Чего Усте стоило на месте остаться? Она и сама того не знала.

Слишком уж памятен ей был тот шепот.

Только ты... моя....

Шепот, боль, страх, отчаяние - все в единый клубок слилось, все отозвалось. Полыхнуло черным под сердцем, как еще не сожгло дотла?

А голос ровным остался.

– Не люб ты мне, Михайла.

– Почему, боярышня? Вроде, не косой, не кривой, боярского рода, а что небогат пока, так разбогатею. Золотом тебя осыплю, в шелка одену. Пылинке на тебя упасть не дам, ветерку коснуться.