Возвращение
Шрифт:
– Ох, Элиза… она вчера вечером была у меня. Мы провели вечер вместе.
Руди сознавался не просто так. Это только кажется, что никто не видел, не слышал, не знает… да мало ли? Нет-нет, врать надо так, чтобы это было как можно более приближено к правде.
– Она пришла к вам… – вежливо подтолкнул Пауль.
Руди кое-как пригладил волосы, поднялся, подошел поближе, чтобы не кричать.
– Между нами говоря… вы же знаете, у меня в гостях бывает царевич Теодор.
– Да-да. – Пауль, конечно, знал. Попробуй не заметь такую птицу.
– Вот с ним
Тоже дело вполне житейское. Как ни назови, любовница, метресса, содержанка…
Да, и так бабы себе на жизнь зарабатывают. Элиза могла бы. Царевич? Тут и порядочные бабы глазками заблестели. К такому в метрессы попасть очень даже завлекательно. Чай, богат он, любовь свою по-царски и одарит?
– Ага.
– Они провели вечер вместе. – Руди и тут врать не собирался. А чего врать, когда все слышали? И что провели, и что понравилось… – Считай, до утра. Она, когда уходила, хвасталась перстнем с лалом. Большим таким…
Священник и Пауль снова переглянулись.
Дело обретало ясность.
Ну, укусы, синячки – дело такое. Да и выглядело это совсем иначе на грязном мертвом теле, вполне могло сойти за страстную ночь. Бывает. Если уж вовсе по секрету, Пауль тоже… Оскоромился с Элизой и знал, что девушка она страстная, потом дней пять спиной к супруге не поворачивался, в постель только в рубашке ложился, пока царапины не сошли. Так ногтями подрала, кошка дикая…
А дальше тоже понятно.
Шла баба домой, небось кольцо убрать не додумалась. А грабители все ж встречаются. Напали, придушили, может, и не хотели насмерть-то, да тут уж как получилось. Много ли ей надо, с такой тонкой шеей? Потом все забрали, раздели, бросили…
Печально.
Очень печально.
Будет ли это иметь какие-то последствия для общины? Этот вопрос и задали Рудольфусу.
Руди только плечами пожал:
– Я сам расскажу все царевичу Теодору, сам ему посочувствую, если вы не против. Не думаю, что он будет гневаться. Но я попрошу его, чтобы Лембергскую улицу проходили чаще.
А вот эти последствия всех устроили.
– И попрошу его выделить денег бедной Магрит. На приданое младшим дочкам.
А вот это было еще и приятно. Если Истерман так говорит, значит, выделят деньги. А если будут деньги…
– Может, и жених какой найдется. Вот старшей уже двенадцать лет, – задумался Пауль. – Пока поженить их, и пусть работает, хозяйство поднимает, а потом уж, как невеста в возраст войдет, так святой отец их и благословит плодиться и размножаться?
– Почему нет? Надеюсь, царевич согласится быть на свадьбе посаженым отцом, – степенно ответил Руди. – А когда нет, я сам буду. Я чувствую перед собой вину. Если бы я уговорил ее остаться до утра… царевич уснул, и она решила уйти.
Вот это было самым слабым местом в плане Руди. Казалось бы, чего уж лучше для продажной девки – с вечера себя продала, можно и с утра еще добавить. А ее чего-то домой понесло?
Но прокатило.
Может, потому, что Элиза действительно не любила оставаться у кого-то
И такое могло быть…
Дело житейское.
На том и сошлись.
Тело понесли в церквушку, Магрит увели домой отпаивать и утешать, а Руди отправился к Фёдору. Им еще предстояло побеседовать.
Проспался ли, пьянь бессмысленная?
Когда загремели ворота, Устинья и внимания не обратила. Занята была.
Ругалась с нянюшкой.
Самое сложное не вылечить больного, а долечить его, так-то.
Когда человек ленивый, это легче. Он и сам лишний раз не встанет, и бед себе не наделает. А когда человек живой, да деятельный, да к труду привыкший… вот и уговариваешь нянюшку, что надобно еще нужную посудину потерпеть да по лестницам не бегать, чтобы сердце не зашлось, чтобы долечилась она.
А няня спорит, нянюшке уже скучно, горестно…
Няне делать что-то хочется, а можно пока только лежать да рассказы занимательные слушать. Не уследишь – мигом вскочит и помчится, а ей покой надобен.
Вот и сидела Устя, вот и ругалась…
Когда дверь открылась, она только голову повернула – кто там пришел?
А в следующий миг кинулась на шею старушке, вступившей в горницу, да так важно, словно царица какая. Хотя так взглянешь и не подумаешь, что старушка что-то значит.
Ну, бабушка.
Невысокая, худенькая, легкая, словно птичка, на голову ниже Устиньи, тонкокостная. Черные волосы под рогатой кикой, до сих пор черные. Может, пара там седых прядей. Не больше. Лицо с тонкой смуглой кожей почти без морщин. Серые глаза, такие же, как у самой Устиньи, крупные ясные, словно освещают лицо – и кажется она на десять – двадцать лет моложе. А сколько ей на самом деле?
Кто ж знает. Сто лет? Сто пятьдесят?
Не живут столько. Да прабабушке-то безразлично. Она-то живет и хорошо себя чувствует. И на ногу легка, вон по ступенькам в терем пробежала, не запыхалась.
Одета просто, ни бархата, ни соболей, ни парчи узорной, а все равно поклониться хочется. Как-то так она двигается, ходит, голову поворачивает… одно слово – волхва. Хоть и без посоха. Да и не нужно ей. То мужские игрушки, а ей сила есть – и ладно будет.
– Прабабушка!
– Я, внученька, я. А ты лежи, Дарья. Встанешь – так я об тебя хворостину обломаю, как в детстве твоем. Хочешь все лечение прахом пустить?
Устинья с восторгом пронаблюдала, как няня, которая только что скандалила, укладывается обратно и принимает самый кроткий вид.
– Бабушка, родненькая, благодарствую!
– А ну, дай-ка я на тебя посмотрю, внучка.
Устинья, конечно, приходилась Агафье правнучкой, а то и праправнучкой, и то по линии брата, но кого это интересовало?
Уж точно не двух волхвиц. Одну старую, а вторую… вторая пока еще своей силы не знала. Агафья смотрела на Устинью внимательно, а потом взяла ее за руку.