Возвращение

Рузанкина Наталья

— Испанскую поэзию.

— Странно… Женщина как с обложки гламурного журнала и вдруг — испанская поэзия. Впрочем… читайте! Постарайтесь ее разбудить. А родные?

— У нее никого нет, кроме полусумасшедшей тетки. От нее мало толку.

— Тогда вы…

* * *

Розово-оранжевые пятна заката догорают на стенах, будто укутанных в горный снег. Щемящий озноб от всего: от хлорированного до синевы больничного белья, от колючей клеенчатой кушетки, от пугающего своей непонятностью аппарата, на темном экране которого вспыхивают какие-то линии и от которого к Лерочке идут пластмассовые трубки. Глаза ее закрыты, лицо — воскового оттенка, и на нем выражение покорности и покоя, такой всеобъемлющей покорности и такого несмутимого покоя, что мне становится жутко. Не надо. Не смиряйся с этим, пожалуйста,

не смиряйся. Ты одиноко, зябко замерла в невообразимом далеке, в коридоре, продутом сквозняком времен, и зачарованно смотришь на дверь страны, из которой нет возврата. Не надо, не открывай ее! Ведь именно тьма настигнет тебя, полная и окончательная, и в мире не останется ни следа, ни памяти о твоей стрекозиной красоте, кокетливой нежности, добром и легкомысленном сердце. Тебе не пребывать в счастливом инобытии, как учили мудрецы уснувших времен, ибо способ, который выбрала ты — преступление перед Предвечным, и ты подлежишь вечному страданию в той беззвездной пустыне отчаяния, которую древние назвали адом. Не надо, не открывай эту дверь! Вспомни иную страну! Вспомни, какие цвета, слова и краски в той книге жизни, которую ты отбросила в мучительном желании уйти от пожирающей тебя любви, любви к негодной и слабой твари, которой я отомстила за тебя. Ты оставляешь всех влюбленных, которые еще падут к твоим ногам, сраженные твоей ослепительной, женственной прелестью, все закаты и рассветы, и луга в белом ромашковом огне, и березовые аллеи в сочном янтарном свете бабьего лета, и наше маленькое озеро с малахитовой водой — в смолисто-розовой оправе темных серьезных сосен. Ты оставляешь Хименеса и Лорку, от стихов которых ты вдруг заплакала однажды, сказав, что это — лучшее, и выпросила у меня маленький черный томик, и затрепала его до дыр, перечитывая и повторяя: «Нет, послушай, послушай! Это же чудо!»

Останься хоть тенью милой, Но память любви помилуй! Черешневый трепет нежный В февральской ночи кромешной… Бродят души цветов под вечерним дождем, О, ростки желтоцвета по кровельным скатам! Вы опять отогрели заброшенный дом Нездоровым и колким своим ароматом…

— Я знаю красивее, — послышался тихий, умиротворенный голос от двери, и всё вокруг: снежно-голубые больничные стены, хрупкое, полумертвое, в каких-то пятнах лицо Лерочки, худые желтоватые руки ее, с бессильной обреченностью вытянутые вдоль тела, зеленая клеенчатая кушетка возле и раскаленная кайма заката, отраженная верхними стеклами, — всё незаметно и неотвратимо подернулось вдруг странным пыльным светом.

Холод и древний неумирающий ужас объял меня, я уже слышала этот голос и видела этот страшный пепельный свет за мгновение до гибели моей Долины.

— Я тоже люблю Хименеса, — продолжал голос, — только не кажется ли тебе, что ты немного не поняла его, как не поняла и Лорку, и многих-многих цыганских певцов этой воистину опьяняющей страны, — и голос усмехнулся лукаво. — Вся поэзия Испании — это любовь к Смерти. Самое удивительное, нежное и незабвенное — о ней:

Когда умру — схороните меня с гитарой в речном песке. Когда умру — в апельсиновой роще старой, в любом цветке…

Или:

На запоздалом рассвете Скоро и я в синеву, За корабельную рощу К Вечной сосне уплыву Там, где свидания вечны, С солнцем сойдётся звезда, И не пришедшего встретит Тот, от кого ни следа…

Брось эту девочку и перестань повторять напевы потомков цыган и мавров, которые воображали, что знают всё о Любви и Страсти. Единственное, в чем они разбирались — это Смерть, и потому я люблю их, ибо воспели они мое творенье…

Воздух

застыл, и само время в ужасе застыло от голоса, который никак не напоминал теперь золотую лаву там, на заре времен, в моей Долине, а был таким домашним, доверчиво-умиротворенным, почти отеческим.

— Брось эту девочку, — ласково повторил голос. — Она всего лишь провинциальная блудница, и получит всё, заслуженное ею, а вот ты… ты стоишь на Великом Пути, на Пути к своей Долине и к своему Возлюбленному. От меня не скрыто ничто на свете, и я знаю, что Предвечный в конце концов простил вас — уж это-то я знаю наверняка! Вспомни шум моря, сверкание гор, вспомни шелест садов, и цветы у крыльца, и шиповник у раскрытых окон, вспомни, как всё было просто, радостно, совершенно. Не нужно новых страданий, не нужно испытаний, чтобы достичь всего этого, все испытания — это безумный бред! Для тех, кто непомерно страдал, а ты страдала, дорогая, высшая радость должна быть дарована легко. Я желаю исправить свою ошибку, совершённую тысячи лет назад, и я укажу тебе путь в Долину. Она не умерла под пеплом и снегом, она ждет тебя. Я укажу тебе дорогу к ней и к твоему Возлюбленному здесь и сейчас… только… оставь эту девочку. Это жалкое глупое дитя принадлежит мне. Это — самоубийца.

— Тот, кто довел ее до этого, — я цепенела от запредельного ужаса и видела только мягкие волны плаща до полу, скрывшие фигуру, не в силах поднять взгляд к чудовищному лицу, — из… твоих?

— Из самых малых моих, — усмехнулся голос, и в нем певуче скользнула нотка гордости. — Из тех, кого можно раздавить каблуком и не почувствовать. Но довольно! Не стоит тебе на своем Пути забивать голову подобной ерундой. Ты избрана, ты идешь к своему Раю. Ни этот зачумленный город, ни его люди, которые в глупой и никчемной суете год за годом и круг за кругом приближаются к моей Державе и погибают только от одного вида моего вестника, не имеют над тобой власти. Я предлагаю тебе сделку, сделку, которая завершит все сомнения и страдания. Я верну тебе Долину и Бессмертную любовь твою, только… оставь эту девочку.

Всё это время я сидела на краю клеенчатой кушетки, ссутулившись, видя только край плаща, будто покрытого пылью, да пол, внезапно укрывшийся серым игольчатым инеем, но через мгновение в хрустящем воздухе подняла взгляд к Ужасу и Безумию, и опять, как много лет назад, в день гибели моей Родины, поняла: своего лица у Пыльного Существа, притворившегося Тенью в тот горький день и зачаровавшего дивными и страшными словами Возлюбленного моего, своего лица у этого Существа нет… Мириады лиц в одно мгновение сменились для меня в очертаниях этого лица, но беспрестанно в каждом новом облике проступала ужасающая гордыня, и лукаво улыбались изменчивые губы.

— Смотри, — сказал самый ласковый голос на свете, и белый сумрак больничной палаты колыхнулся от присутствия иного мира. — Узнаёшь?

Изумрудный свет волшебным радостным водопадом хлынул в полуоткрытую дверь. Не было выщербленного, в разводах хлорки, линолеума, не было стен, крашенных белой масляной краской, — в световом потоке под теплым летним ветром небывалого утра дрожала трава и раскачивались цветы, росистые, непроснувшиеся, а дальние горы горели в венце из шиповника и в широкой рассветной реке, обтекавшей полнеба. За темной, сонной, еще беззвучной рощей медным светом сияло море, и его горький родной запах обжигал дыхание. А за лесистыми невысокими холмами…

— Узнаёшь? — лукавый голос разрывал сердце. — Ступай и оставь мне это бедное дитя, поверь, оно совершенно не стоит возвращенного тебе!

Я улыбнулась. Я вдохнула утренний воздух моря и цветов полузабытой и незабвенной Родины, а затем легко и свободно посмотрела в Пепел и Прах, в лукавую плавающую усмешку, в Лицо без Лица.

— Ты лжешь, — бесстрашно сказала я. — Ты не можешь возвратить себе даже собственное лицо, как смеешь ты говорить о возвращении Долины, погубленной по твоей вине! Я помню тебя. Я тебя знаю.

— И знаешь, что мне ведомы все пути, земные и небесные, — мертво ответил Голос, и оболочка его перестала напоминать пыльного, неряшливого человека, а стала четкой пугающей тенью, сотканной из беззвездного мрака. — Эта глупая распутная девчонка (о, как бледна она, как от нее плохо пахнет!), твоя мелкая земная дружба, твоя достойная сожаления привязанность — плата за Долину. Отрекись от нее, отдай ее мне — и тотчас окажешься в своем Раю.

— Ты лжешь, — повторила я. — Мне не нужен твой путь в Долину. Ты лжешь!