Возвращение
Шрифт:
— Тогда пошли ко мне, посидим. Я пирогов напекла, «вишнёвка» есть. Сегодня у меня день особенный. Память Серёжина…
Я киваю, на глаза наворачиваются слёзы. Сегодня день памяти ее сына, убитого десять лет назад. Мы покидаем безмолвную, безлюдную комнату, и цветы на Лерочкином столе, кажется, салютуют нам розовыми и желтыми вспышками, и яркая бабочка, вестница светлой осени, замирает, засыпая, под потолком.
Кошачье царство Татьяны Ивановны мирно почивает на диванах и креслах. На столе — нехитрая снедь и бутылка с «вишневкой», на стенах — фотографии родных и ушедших.
— Вот так сны понемногу становятся явью, — заканчиваю я свой рассказ о видении Долины и Возлюбленного, о Пыльной
— Нет, — тихо отзывается Татьяна Ивановна. — У каждого из нас в жизни была своя Долина, своя Первая Любовь, своя Родина, которую мы потеряли, или предали по глупости, или испугались ступить за ее порог. Мне было восемнадцать, лето было жарким и добрым, полным праздников и легких влюбленностей, а я бегала на пустырь провожать солнце. После дождя эта запредельная свежесть мира и лучезарные травы были особенно зримы и ослепительны. Розовое пламя ласково колыхало засыпающую землю, а я стояла по колено в мокрой полыни и не хотела возвращаться.
Обычно в таких прогулках меня сопровождал младший брат. Однажды, после праздника в парке, прошел, нет, скорее, проблистал такой вот минутный дождь. Он был как шелестящая молния, очистившая воздух над городом и зажёгшая свет…
«Пойдем, проводим наше солнце!» — крикнула я, и мы поспешили к пустырю.
Я остановилась по пояс в золоте, горевшем до горизонта, на котором, трепеща, тихо остывали облака, легкие птицы беспечно пересекали тот горизонт, щемяще-горько пахло остывающими травами. Темно-золотые и алые лучи летели, вспыхивая, к моим ногам от края уже неяркого, но ясного, не полуденного, но тихого и умиротворенного солнца. Пустырник закрывал свои пронзительно-голубые соцветия, но расцветала тишина, и я подумала, что никогда в мире не слышала такой тишины. Ее породило то розовое пламя, что рождалось на горизонте. Широко, разливисто и свободно оно выплеснулось за край неба и потекло по лугу, где стояла я, замерев от его прощальной красоты. Оно было древним и будто вновь рожденным, ликующим и печальным, но за прибоем его, как за прибоем запретного моря, угадывалась высочайшая, невиданная и неведомая Радость. Она коснулась меня лишь краем, и никогда мне не было так ослепительно, так страшно и блаженно, а в розовом пламенном прибое передо мной вдруг отворилась некая дверь, и невыразимая сила потянула меня за порог.
Я заплакала от счастья и боли, протягивая руки к неведомому и высшему, что было передо мной, что напоминало о Любви Первозданной и Мудрости, о Прошлом забытом и незабвенном, о том Прошлом, которое не прошло. Я почти шагнула в розовое пламя, за предвечный порог, но в это время крик из моего мира разрушил цветущую тишину; дверь будто дрогнула от ветра, древний и ликующий свет из-за нее вошел в глаза мои, я взглянула на что-то, что было ослепительнее солнца, и потеряла сознание. Последнее, что я помню — резкий рывок назад, стена розового прибоя, отходящая от меня, и щемяще-горький привкус полыни.
Очнулась я дома, с какой-то смутной и пронзительной памятью о неведомой и невиданной радости, что прихлынула и ушла, как дивное диво, а возле меня сидели брат и мама. Брат говорил потом, что никогда в жизни не переживал такого страха, что я скрылась за стеной розового огня, который шел прямо на меня. Брат вбежал вслед за мной в розовое пламя и схватил меня за руку, и на миг ему показалось, что он умирает — так жгуч и страшен был огонь, а потом великая и мгновенная боль утихла, и розовый огонь стал уходить, колыхаясь, будто море, и «так было красиво, вот только с тобой что-то случилось, ты упала и лежала как мертвая…» На его испуганные крики поспешили проходившие мимо, и меня принесли домой, предполагая, что у меня эпилепсия. Мать просидела у моей постели
Но я забыла, что я вспомнила, — и Татьяна Ивановна грустно кивает мне через подступающий сумрак.
Важные фикусы чуть колышутся в кадках, осенние сентябрьские сумерки обволакивают окна, серый кот, вкрадчиво урча, когтистым шарфом ложится на плечи, а я смотрю на фотографии, развешанные по стенам маленькой комнаты. Муж сгинул в дебрях Севера на заработках, единственный сын погиб в армии в 18 лет; ее теперешний, тихий и спокойный мир — кошки да фотографии давно ушедших. Память, строгая, страдающая память живет в этой комнате, но каким лучезарным тихим светом, какой добротой веет от лица Хозяйки! Будто и нет их, страшных часов черной тишины в этих стенах в то самое «после работы», будто и нет фотографии скуластого мальчишки в солдатской форме, со щенячьим бесстрашием взирающего на мир.
Толстый черный кот плескуче, по-змеиному взлетает на высокое трюмо, но цепляется когтями за угол вышитой салфетки и с печальным мявом обрушивается на пол. Мы смеемся, а осенний вечер становится совсем сапфировым.
— Слушай свое сердце, девочка… — Татьяна Ивановна провожает меня до порога. — Мудры только зрячие сердцем. Ты обязана отыскать свою Долину и того, с кем царила в ней. Да поможет тебе Всевышний.
— Мне тяжек этот мир, ненавистен Город, и еще мне кажется, что я приближаюсь к Ней. Может быть, я схожу с ума?
— Нет, дорогая. Подобно очень немногим, ты обрела свое истинное зрение — зрение сердца, и к тебе вернулась память о рае. Твоём рае. У каждого из нас был свой рай, который мы потеряли. Потерянный тобой рай простил тебя, и тебе предназначено вернуться к нему. В нем ты отыщешь и Возлюбленного, к ногам которого, как ненужное более оружие, сложишь свою суровость, насмешливость, сотни одиноких ночей и заплачешь от счастья в предвкушении Возвращенной Любви. Так будет… И еще: если со мной что-нибудь случится, пристрой их, — и Татьяна Ивановна кивает на кошек, чинно сопровождающих нас. — Не бойся, я говорю не о смерти. Тот закатный свет… он возвращается, через столько лет! Дважды уже он полыхал в моем саду, и всё так же была в нем открыта волшебная дверь, и невыразимой невысказанной Любовью веяло оттуда. Однажды я ступлю за порог этой двери и больше никогда не вернусь, но они… они будут тосковать. Пристрой их. Я не хочу, чтобы они погибли на улице от холода и голода.
— Но… — от плача я не могу договорить, обнимая Татьяну Ивановну. — Но ведь…
— Каждая из нас вернется в свой рай. Ступай, девочка. Прощай.
Силуэт ее на фоне полуосвещенной двери, с кошками у ног, мерцает, становится зыбким, расплывчатым, а я иду по крохотному саду до дощатой калитки среди пурпурного даже во тьме королевского величия георгин и астр. Прикрывая калитку, я думаю, что сумел же человек на месте погибшего дома выстроить новый, взамен убитого сына приласкать множество малых созданий, на равнинах растерзанного сердца вырастить цветы, и восхищение охватывает меня при виде такого спокойного, сдержанного человеческого мужества этой женщины, однажды удостоившейся прикосновения Неба.
Здравствуй, моя Утраченная, моя Предвечная Родина. С каждым днем я всё яснее, всё радостнее и неизбежнее ощущаю твое присутствие, и вот вновь вижу тебя во сне, вижу дорогу через твою заповедную рощу, через луговые цветущие холмы к Дому, который был мне ближе и дороже всего на свете.
На этой дороге встречает меня Лерочка, сияющая какой-то особенной, тихой, застенчивой теперь красотой. Золотые солнечные пятна лежат на ее плечах, и сама она в соломенной, с лентами, шляпе, в шелковом, плещущем на ветру сарафане — воплощение юности и жажды любви. На точеных запястьях — розовые, бугристые шрамы от порезов.