Возвращение
Шрифт:
— Подумать только, какая глупость! — Лерочка улыбается, разглядывая их. — Чирк — и в ванну, представляешь! А на свете столько всего интересного, дорогого, по-настоящему важного! Правда, не в нашем уродском городе, а вообще… Спасибо тебе!
Лерочка зачарованно оглядывается.
— А какая красота вокруг! Но это ведь сон, правда? И всё равно это особенное место, особенное, я чувствую! Знаешь, я очень хотела бы жить здесь. Жаль, что в этом сне нельзя остаться навсегда.
— И мне жаль… Ты счастлива?
— Да. Ты знаешь, тот врач… Мне кажется, что это — настоящее.
— Больше
— Да чепуха всё! — Лерочка с улыбкой отмахивается. — С ним так хорошо, надежно, спокойно, и такое чувство, что больше никто на свете тебя не обидит. Не посмеет.
— Вот интересный способ найти жениха — попытка самоубийства! — смеюсь я. — Ну что ж, прощай! Будь счастлива.
— Даш…
— Будь счастлива, родная. И, ради Бога, вместе с ним… уезжайте куда-нибудь из этого города. Он проклят и обречен.
— Но…
— Проклят и обречен. Он во власти Пыльной тени, Древнего Лжеца, и с его площадей и улиц начинается путь в Державу, Державу Небытия. Прощай.
Сновидение подергивается легкой дымкой, на дороге, со смущенно-растерянной улыбкой, с золотыми пятнами на плечах остается стоять Лерочка. Затем сон распадается на тысячи кусков сверкающей мозаики, и я, раскрыв глаза, встречаю пасмурное сентябрьское утро, утро моего последнего дня в Проклятом городе…
Как прохладен, как горестно-сладок желто-лазурный сентябрьский день! С высокого необъятного неба льется просторный, чистый свет, с земли к нему возносится позолоченный свет увядающих листьев и трав, и всё тонет в этом прощальном сиянии, в этом уходящем золоте, и пустынно и светло становится на сердце, как в облетающем саду.
Со второй половины дивного сентябрьского дня неясная тревога поселяется под сердцем. Вчерашний разговор еще живет во мне, и я снова вижу маленькую комнату с высоким окном, фотографии на стенах, разноцветных пушистых кошек, я вижу пожилую женщину с ясным, как летнее утро, лицом. Серые близорукие глаза ее полны неведомой печали, но она улыбается и рассказывает мне о Чуде, однажды посетившем ее мир. Что-то произошло с этой женщиной, в той милой, в пестрых салфетках и вышитых скатертях комнате, среди кошачьего мурлыкающего государства, сердце не обманывает меня.
В палисаднике Татьяны Ивановны жарко догорают циннии, на крыльце, в остывающих лучах сентябрьского солнца, — хвостатое население, с видимым безразличием взирающее на меня лукавыми изумрудными глазами. Дверь полуоткрыта, и я на миг застываю, но не веет из нее обреченностью, той безнадежной жутью, что веяло от двери Лерочки, неугомонный птенец в груди замолкает, и страха нет, есть только предчувствие чего-то необычайного, непонятного, неизмеримо огромного и… светлого.
Комната тоже светла, как может быть светла комната в сентябрьском солнце, и легкие тени листьев, как диковинные мотыльки, трепещут на стенах и фотографиях. Рубиновые осколки вазы и плавающие циннии в лужице воды у подоконника полуоткрытого окна, и на всём — печать легкой сквозящей печали и неизмеримой радости. На столе —
«Девочка моя! Пишу к тебе, потому что знаю, что придешь, ибо почувствуешь утрату. Будь счастлива, девочка, да будет светел твой путь на Родину, да обретешь ты Того, с кем царила в своей Долине».
Тихо-тихо, как флейта, поет тонкая струйка воды в кране, кошачье царство переселяется с крыльца в комнату и начинает с мяуканьем путаться под ногами, а я еще раз потрясенно оглядываю комнату. Здесь не было смерти, здесь не было боли, здесь всё лучилось и пело от легкого прикосновения Того, кто создал однажды нашу Долину. Постепенно, как остывающий свет за окном, здесь гасло Присутствие Предвечного…
До вечера я пристраиваю кошачье семейство, чувствуя странный восторг и близость необычайного. Жемчужно-дымчатого, с лукавыми янтарными глазами, дарю новым соседям Татьяны Ивановны, объясняя, что она срочно уехала и поручила мне пристроить питомцев. Высокая изящная девушка, баюкая на груди хитро щурящегося кота, застенчиво признаётся, что теперь она не одинока и не будет бояться вечерами, «когда мама и Андрей еще на работе, и страшно, так страшно вдруг становится».
Трехцветную, проворную, с рыжим солнечным пятном на носу кошечку отношу двоюродной тетке, одинокой скучающей даме бальзаковского возраста, чему она несказанно рада. По-вороньему черного, по-змеиному гибкого кота определяю в котельную, к знакомому художнику, который пока не признан, но в крохотной каморке пишет нечто в стиле Дали и надеется достичь его славы.
Остаются: полосатый, нахальный, с физиономией законченного пирата и кремовая, утонченно-изысканная капризная кошечка, которую Татьяна Ивановна звала Леди…
Заходящее солнце пронзительным золотом охватывает кроны тополей, и серебряноствольные тополя горят в этом золоте, как рождественские свечи. Небо высокое, светло-сизое, с легким розовым румянцем, доброе небо, спокойное, а сладкая тревога и неясная радость не покидают его, становятся всё томительнее. Я смотрю, прощаясь, на заревые георгины и кружевные наличники дома Татьяны Ивановны… Мир тебе, дорогая Душа. На пепле земной сожженной любви ты устояла, ты сохранила сердце чистым и незлобивым, открытым для всего живого, и Небесная Любовь возблагодарила тебя за это.
— Баб Кать, возьми! Приюти ради Бога, мне спешить надо…
Две плетеные крытые корзинки опускаются у ног бабы Кати, чистящей яблоки для варенья в крохотной закопченной кухоньке. Из одной плетёнки, сметя крышку, оскорбленно выскакивает «пиратский» кот и с диким мявом устремляется под стол, кремово-изысканная Леди, покинув заточение, пугливо сжимается в комок у порога.
— Господи! — Екатерина Карповна роняет очки в яблочные очистки, близоруко щурится, разглядывая неожиданных гостей, улыбается растерянно. — Ах вы, болезные… Мой-то Федот полгода как пропал. Прибил кто, али собаки разорвали, я уж плакала, плакала… Вот и пустяки вроде — кошки, а скучно без них, и на сердце — как в зимнюю ночь… А ты куда ж теперь?