Воззрения и понимания. Попытки понять аспекты русской культуры умом

Аймермахер Карл

Некоторые ученые, осознав это, заходят так далеко, что начинают говорить об уникальности художественного текста и невозможности его полного перевода (т. е. о наличии в нем вербально невыразимого компонента) и отказываются от обычно требуемых в науке объяснений, за исключением тех, что не переходят границы определенного минимума. Исходя из известного факта, что достаточно полное сближение между действием, которое текст должен производить согласно замыслу, и тем, которое он производит в действительности, является недостижимым на практике идеалом, они полагают необходимым условием понимания сообщаемого художественным текстом чужого опыта определенную конгениальность интерпретатора. Понимание того, что стопроцентное отображение текста и его смысловых потенциалов принципиально невозможно, порождает самоограничение, в результате которого в качестве цели рассматривается комментарий к тексту, который представляется еще «естественным» и реализуемым на практике.

Уже одни эти предпосылки понимания, а также

знание того, что каждый новый вид восприятия предполагает возможность выбора принципиально иных параметров и их комбинации, как и то, что систематический инструментарий исследователя всегда способен охватывать свои объекты только в одной «плоскости проекции» (И.И. Ревзин), - все это дает достаточно оснований для того, чтобы существенно переосмыслить и заново сформулировать целевые установки литературоведческой деятельности. Хотя стремление человека к познанию явно побуждает его вновь и вновь пытаться спрессовывать знание в опирающиеся на гипотезы теории, однако возможно, что полученный за это время опыт вполне мог бы также подсказать нам, что функция метатекста заключается не только в максимально полной интерпретации текста на языке-объекте, но прежде всего и в «естественном» взаимодействии текста и метатекста как выражении повседневной культурной деятельности. В этом случае текст и метатекст оказываются уже не только экспериментальным полем, предоставленным избранным - ведущим научную работу, - но и могут оставаться в их собственной культурной сфере, где их и будут изучать. Если понимать сосуществование текстов и метатекстов как одну из важнейших предпосылок взаимодействия в рамках культуры, то их значение оказывается обусловленным специфическим напряжением, существующим в их отношениях, характеризующихся, как правило, открытой, в значительной степени саморегулирующейся культурной информационной системой и подчиняющихся собственным культурным механизмам развития. Если понимать культуру как систему постоянного обмена информацией, которой, несмотря на наличие достаточно широкого базиса конвенционализированных правил понимания, присущи латентная открытость и противоречивость, обусловленные одновременным наличием дальнейших очень различных (индивидуальных, групповых, исторически обусловленных и др.) конвенциональных факторов, то тогда в ряде случаев существенной оказывается не столько полнота передаваемых сообщений, сколько их постоянно варьируемое порождение и восприятие. Поэтому систему культуры характеризуют, с одной стороны, определенная избыточность, выполняющая компенсирующую функцию при неполной или неудачной передаче сообщений, а с другой стороны - присутствующая в ней наряду с избыточностью энтропия, открывающая достаточно широкое поле действий для активации и динамизации сознания, что вызывает к жизни инновации на всех уровнях культуры.

Если исходить из подобной характеристики предметной области литературоведения, то в этом случае не будет вызывать удивления, если литературоведение перестанет безусловно и безраздельно отдавать предпочтение тому, что содержится в текстах как таковых, а обратит в большей мере, чем прежде, свои усилия на анализ механизмов понимания, а также на то, как повышается их чувствительность.

Перевод: Сергей Ромашко

II. Попытки внедрить новые дисциплины образования и научных исследований в Бохумском университете (Германия) и в РГГУ (Москва)

Из выступления на открытии Института русской и советской культуры им. Ю.М. Лотмана, 22 ноября 1993 г. [38]

Хочу заявить с самого начала: перестройка не была причиной создания института. Может быть, в какой-то степени оказала влияние сама атмосфера, т. к. тогда - около четырех лет назад -она показала широким кругам, что из-за отсутствия информации нам чрезвычайно тяжело оценить перемены в Советском Союзе. Размеры страны, противоречивость ее истории, а также многогранность ее экономического, социального и культурного развития для большинства из нас всегда оставались книгой за семью печатями. И это несмотря на то, что Россия и Советский Союз имеют с Германией много общего, как «хорошего», так и «плохого».

38

Из: Synopsis operandi проф. Аймермахера.
– М., 2002. С. 21-24.

Перестройка лишь еще раз актуализировала недостаток информации и таким образом, возможно, косвенно сопровождала идею о создании института, однако не была собственно его исходной точкой.

Идея такого института появилась значительно раньше и выкристаллизовывалась в течение более чем двух десятилетий.

Я хочу выделить лишь несколько ключевых пунктов, потому что они определяют профиль сегодняшнего института.

Начавшаяся в шестидесятые годы, в том числе и в славистике, четкая дифференциация между литературой и лингвистикой, а также соответствующая специализация углубили несоответствие между учебой, профессиональным образованием и самой жизнью. С этим я не мог примириться, как и с тем, что, например, научные и культурные

явления были предметами различных, чрезвычайно специализированных дисциплин, и познания об этих явлениях часто оказывались бессистемно связаны друг с другом. Было очевидно, что существующее расхождение можно было преодолеть только путем кардинального изменения выработанной филологической практики. Связанные друг с другом вещи следовало изучать и преподавать вместе. Конкретно это означало, с одной стороны, последовательное расширение предмета обучения и с другой, размышления о методологических основах его исследования.

Время для этого было благоприятным.

Мне повезло: центральную роль в этой ситуации сыграла книга, в которой были затронуты, а затем, на основе функционально понятых литературоведения и культурологии снова сведены вместе отдельные соображения по поводу преодоления расхождения между систематическими - а стало быть, очень узкими - анализами деталей отдельных наук и их более общего синтеза. Речь идет о «Лекциях по структурной поэтике» Юрия Михайловича Лотмана, которые он читал в Тарту (бывшем Дерпте) между 1958 и 1962 гг. Под влиянием этой книги я в последующие годы стал углубленно изучать русскую семиотику, задаваться методологическими вопросами современной лингвистики, а также интересоваться имевшей в то время место на Западе научно-теоретической дискуссией. Она, прежде всего, касалась вопросов теории познания и философии, истории, социологии, педагогики, текстовой лингвистики - то есть, в конечном итоге культурологии в самом широком смысле этого слова.

Я пришел к выводу, что предмет филологии не может быть просто растворен в литературе и языке. Наоборот, то и другое должно быть на более высоком уровне включено во взаимосвязь культуры и общества. Эта область, переходящая границы узкой филологии, должна быть исследована с помощью систематически разработанной методологии и теории. Только под таким углом зрения мне казалось возможным систематически связать результаты детальных текстовых исследований с комплексными явлениями культуры.

Таким образом, перестройка действительно не была «крестной матерью» при развитии идеи этого нового института.

И здесь мне хотелось бы разъяснить еще одно недоразумение: институт не означает замаскированного расширения отделения славянских литератур. Концепция института - как видно уже из его предыстории - ставит перед собой иные цели, чем славистика, и акцент здесь, соответственно, ставится на совершенно иных вещах.

В шестидесятые годы я считал, что надо акцентировать внимание, прежде всего, на изучении отношений культуры в России и Советском Союзе. В семидесятые/восьмидесятые годы я думал, что это возможно только с помощью улучшенной методологии. Сегодня я вижу, что с помощью нового института можно совершить первый шаг в этом направлении. Однако этого будет недостаточно. На фоне общей ситуации в России сегодня необходим институт (хотя бы один-единственный в Германии), где бы, в самом деле, проводились комплексные исследования всех областей русской культуры с учетом всех их особенностей и взаимоотношений друг с другом. Это означает: если мы хотим конструктивно расширить работу института, то нам следует, хотя бы время от времени, привлекать к исследованиям и преподаванию также философов, историков, политологов, социологов, педагогов и культурологов.

Как вы видите, в будущем нам еще предстоит много работы.

И еще я хочу сказать об одной очень важной для меня вещи. Это прописная истина, что развитие культуры и общества, прежде всего, приходит в движение тогда, когда выдающиеся личности попадают в исторически напряженные кризисные ситуации, что дополнительно стимулирует их креативную деятельность. Часто при этом речь идет о личностях, чья духовная самостоятельность использует специфическое напряжение между ними и обществом как поверхность для трения, в процессе которого ставятся под вопрос унаследованные истины и воскрешается чувство общественно-политической ответственности. Такие личности обычно противостоят приспособленцам, не испытывающим угрызений совести оппортунистам и тем, кто держит нос по ветру. Обычно это люди, которые снова и снова готовы отвечать своей головой за других современников. Мне незачем здесь подробно объяснять, что речь идет о личностях, которым нередко в течение многих лет приходилось получать чувствительные удары в форме преследований, презрения и унижений, и которые много раз шли на риск ради правды. Если при этом речь идет еще и об ученых, которые параллельно своей первопроходческой работе еще и обогатили культуру и внесли свой вклад в самопознание человечества, то именно и прежде всего они заслуживают нашего особого уважения.

В этой связи мне хотелось бы назвать два имени, перед которыми преклоняюсь не только я, но и очень многие другие: Андрей Сахаров и Юрий Лотман. Их уже нет в живых. Они заслуживают, чтобы их память мы почтили особым образом. С сегодняшнего дня один из кабинетов института, где будет создаваться база данных по истории российской культуры, будет называться «Sacharow-Raum». Там будет храниться переданный нам Львом Копелевым слепок гипсовой маски, снятый с лица покойного Сахарова.

С сегодняшнего дня Институт русской и советской культуры получает имя Лотмана - человека, который своими творениями и в сотрудничестве со своими русскими коллегами основал новое направление в культурологии.