Врачеватель-2. Трагедия абсурда. Олигархическая сказка
Шрифт:
Не успел Фаддей Авдеич разлить по пятой, как на сей раз с шумом распахнулась входная дверь, и в круглосуточно работающее заведение ввалилась разрумяненная толпа вернувшихся с полей селян. Человек, эдак, с десять. Что-то весело обсуждая, они поставили свои вилы и грабли прямо вдоль стены у входа.
Эпизод семнадцатый
«Селяне»
Если сказать, что публика сия оказалась слишком разношерстной и по меньшей мере странной, – значит не сказать ничего. Поэтому, если и подвергну вас и ваше драгоценное свободное время экзекуции, описывая странности новоприбывших персонажей, то сделаю это в процессе, всячески стараясь избегать занудной, скучной и нетерпимой мной самим тяжеловесности. Буду описывать, так сказать, по
Так вот, этот то ли чекист, то ли комиссар, что, в общем-то, одно и то же, грациозно оттягивая носок, словно идущий на поклон солист балета, подскочил к Фаддей Авдеичу и, выбрасывая ногу, сделал несколько вращений вокруг собственной оси. В большом балете это называется никак иначе, как фуэте. Однако ближе к телу: завершив вращения, танцор припал перед хозяином якитории на правое колено, широко раскинув руки в стороны. Но вот что характерно: все остальные новоприбывшие как бы выстроились в очередь, определенно не смея разойтись по углам и преспокойно рассесться за столы, дабы предварительно не поприветствовать в обязательном порядке Фаддей Авдеича. И это не были мои предположения. Я видел, что это так и есть на самом деле.
– Ах, Шлыков, Шлыков, вы по-прежнему в своем репертуаре, – не скрывая своего откровенно брезгливого отношения к субъекту в кожанке от Fendi, с легким раздражением в голосе заметила ему Эльвира Тарасовна. – Каждый раз у вас одни и те же па. Неужели нельзя придумать что-нибудь пооригинальнее? До меня, например, дошли смутные слухи, что классический балет, как таковой, уже умер. Давайте уж тогда соответствовать веяниям времени. Может быть, что-нибудь более авангардистское наконец?
– При всем моем уважении к вам, сударыня, никогда! – гордо ответил Шлыков, поднимаясь с колен. – Я консервативен, а потому от классических форм отступать не намерен.
Неожиданно Шлыков (ну так уж она его назвала) резко вздернул руку к козырьку фуражки и вытянулся по стойке «смирно»:
– Разрешите доложить, Фаддей Авдеич?
Фаддей Авдеич бросил мимолетный взгляд в мою сторону, но все же на какую-то долю секунды глаза наши встретились. Затем он, подобно шеф-повару, опустил свою кудрявую голову и, уставившись в пол, не то с неудовольствием, не то со смущением произнес:
– Ох, носит вас нелегкая! Ну, рассказывайте… раз уж так. Что там у вас опять?
– С превеликим удовольствием сообщаю вам, уважаемый Фаддей Авдеевич, – глаза ярого сторонника классических форм озарились нездоровым блеском, – что процесс идет полным ходом. В строгом соответствии с директивами вышестоящих органов. Сегодня лично мной, Фаддей Авдеич, раскулачено девятнадцать кулацких дворов. Но в некогда завоеванную Ермаком Тимофеевичем Сибирь отправятся не все. – Из висевшей у него на поясе деревянной кобуры он ловким привычным движением достал свой раритетный маузер и направил его дуло прямо мне в лицо. – Вот этим мерилом истины, товарищи, вместо Сибири я отправил в мир иной восемь с половиной контрреволюционных элементов. Мальчишка, понимаешь ли… Ну, чистый бесенок! Вцепился мне в рукав, чуть не оторвав с корнем манжет! вы, надеюсь, представляете? Эдакое маленькое злобное кулацкое отродье!
– Вы, товарищ Шлыков, мерзкий и отвратительный элемент! – бросила ему в лицо мадам Касперчак, в девичестве Зусман. – Я больше не желаю каждый раз выслушивать от
– Ты, правда, комиссар, иди-ка лучше выпей, – сказал Фаддей Авдеич, не поднимая головы. – Раз уж большего предложить тебе не в моей власти. Нет у меня директив вышестоящих органов на этот счет. Иди, Шлыков, иди. Хотя какой ты, на хрен, комиссар? – после паузы добавил Фаддей Авдеич. – Ты у нас, товарищ Шлыков как есть ОГПУшник.
Да только, видно, с комиссара нашего как с гуся вода. Вместо стряхивания влаги с перьев – новый каскад фуэте. К тому же с куда большим количеством оборотов. Но на этот раз по окончании вращений припадать на правое колено танцор не стал. Лишь повернулся к выстроившейся на приветствие очереди селян, при этом даже заслужив от некоторых негромкие аплодисменты.
– Вы, Эльвира Тарасовна, можете меня считать каким угодно негодяем, да только у меня на этот счет оправдание железное: я исполняю долг, но это не мешает «негодяю» ежесекундно влюбляться в эту жизнь, которая ему, такому, как он есть, дарована была не вами.
Затем он с ядовитой ухмылкой посмотрел мне в глаза и, смакуя мгновение, медленно нажал на курок. выстрела не последовало. Только щелкнул затвор.
Шлыков поднял маузер вверх и еще несколько раз нажал на курок. Но касательно эффекта, все те же, как говорят в народе, яйца, но с другого ракурса. Правда, я еще после первого нажатия на курок ОГПУшником-танцором Шлыковым протрезвел окончательно, невзирая на принятые на грудь четыреста шестидесятиградусного очарования. Однако, все больше и больше застолье в японо-русской избе-якитории казалось мне полезным и содержательным. Я всеми фибрами своей писательской душонки ощущал, как умнею с каждым прожитым мгновением. Как наконец-то обретаю жизненное кредо: никогда заведомо не лезть куда не надо и учиться соизмерять свои телодвижения со своими умственными способностями. Но главное – ни в коем случае не пытаться прыгнуть выше собственной задницы. А кто бы знал, как это порой бывает тяжело. Ведь все оно, поганое! Тщеславие, господа любезные, тщеславие.
Пока я тут, дорогой читатель, снова разглагольствую, товарищ Шлыков давно уже перестал концентрировать внимание на мне. Холодным взглядом он уставился в одну, лишь ему видимую точку и долго смотрел немигающим взглядом на бревенчатый накат, пока неожиданно не разразился безудержным смехом, продолжая при этом судорожным движением пальца жать на курок, щелкая затвором.
– Юбилей! Сегодня юбилей! – товарищ задыхался от сковавшего его гортань удушающего приступа гомерического хохота. – Сегодня ровно семьдесят восемь лет, как эта сволочь не стреляет… – Он тряс перед своим носом грозной железякой с жадным узким дулом. – Я не идиот и знаю, что такое юбилей, но ровно семьдесят восемь лет назад, день в день, час в час, минута в минуту, я был предательски из-за угла убит в затылок! Я, эстет! Я, истинный знаток и почитатель прекрасного! Я, ненавидевший быдло, но служивший ему, потому что во мне всегда звучала музыка, а я не хотел, никогда не хотел расставаться с великой гармонией. Той гармонией, что счастливо и радостно обитала в моей душе. И я не желал своей, никем не замеченной смертью отдавать на поругание мою поэзию. Ведь она всегда была только моей. И никогда, слышите, никогда никому другому принадлежать не могла. И не сможет, Эльвира Тарасовна! А вы говорите: «Извращенец». Впрочем, вам, дорогая моя, с высоты вашего птичьего полета, может, и видней, но только вот один всего вопросик: кому судить-то?
– Да понятное дело кому, Антоша, – тихим, спокойным, слегка застенчивым тоном произнес выделившийся из общей очереди человек роста чуть выше среднего и одетый в очень приличный дорогой костюм. – Естественно, только Федору Михайловичу Достоевскому. Ну, может, отчасти Михаилу Сергеевичу Горбачеву и Борису Николаевичу Ельцину. Тоже ведь достойные люди, – бесстрастно рассуждал подошедший, положив руку Шлыкову на плечо. – Если один, к примеру, совесть многогранной и многострадальной души русской, то эти оба – исторически отцы русской демократии. А взять Глинку да Наполеона с Шопенгауэром… нет, Антоша, ты, видно, не в курсе. Есть, кому судить. Есть.