Врачеватель-2. Трагедия абсурда. Олигархическая сказка
Шрифт:
Очнулся от ощущения, что мне ужасно жарко и я весь в поту. Потом понял, что лежу на чем-то деревянном и, значит, естественно, очень жестком. И лежу я абсолютно голый, а кто-то сзади дубасит меня по спине и заднице чем-то горячим и хлестким. Я, как мог, вывернул шею и обнаружил над собой, словно огромную глыбу, склонившуюся здоровенную голую фигуру Фаддей Авдеича с двумя дубовыми вениками в руках.
Как вы думаете, дорогой читатель, что еще делал в бане Фаддей Авдеич, кроме как обхаживал меня вениками по ягодицам? Совершенно верно: он улыбался.
– То, что вы, товарищ Грибничок, об меня хотели загасить сигарету, это неправильно. А знаете почему? Потому что порядок есть порядок, и его нарушать нельзя. У нас в якитории не курят, а вы себе позволили. Ну да ладно, мы вас прощаем, – по моей дряблой жопе долбанули так, что я подлетел,
Оставалось одно: сильнее стиснуть зубы. Ведь все равно деваться-то мне было некуда. Вот я и лежал. Лежал и терпел, пока откуда-то с боку до моих ушей не донеслись столь характерные женские стоны, что на какое-то время заставили меня забыть даже о вениках. Справа по борту, и тоже абсолютно голая, на похожей деревянной лавке лежала вдова олигарха Людмила Георгиевна Неказистая и стонала так, будто на данный момент с огромным наслаждением беременела. А плотного телосложения пышногрудая сожительница Фаддей Авдеича Эльвира Тарасовна Касперчак, в девичестве Зусман, теперь уже, понятное дело, без кокошника и сарафана весело и непринужденно прохаживалась по вдове, дубася по ее спине размашисто, хлестко и со знанием дела, такими же увесистыми вениками, но только березовыми.
«Господи! Всемилостивейший! Хоть я и большой поклонник русской бани, однако, ну, на хрена мне это все?» – и это, дорогой читатель, последнее, что я еще успел подумать перед тем, как окончательно уйти в нирвану.
Глава третья
Эпизод первый
«Похмелье»
Когда я проснулся, боль в глазах ощутил поначалу просто нестерпимую, но, правда, потом, слава богу, вроде бы немного проморгался. Однако нос был заложен полностью и не дышал вовсе, а во рту ее величество сухость царила такая, что я, как заведенный, начал глотать примерно с той же периодичностью, что и моргал, судорожно пытаясь найти живительную слюну в навсегда, казалось, пересохшей от храпа носоглотке. А мою носоглотку, в свою очередь, по процентам влагосодержания можно было бы сравнить разве что с колодцем в пустыне Сахара… или Атакама. вы там, кстати, не бывали? Я тоже, но ручаюсь, что подобное сравнение абсолютно точное. А вот мой ночной храп, судя по всему, был очень громким и весьма продолжительным, потому что горло у меня болело как при самой настоящей ангине, в самой что ни на есть ее кошмарной форме и в самой-самой отвратительно-болезненной стадии.
«Нет, безусловно, первостатейный самогон вещь конечно же изумительная. Это надо признать. Но только, господа, не в таких же количествах» – почему-то именно эта мысль, а не какая иная, первой пришла мне в голову, когда я лежал на широченной кровати, укрытый плотным, увесистым одеялом, сшитым из ярких разноцветных лоскутов, и слезящимися, часто моргающими глазами с видом совершенного страдальца смотрел на деревянный потолок, ни в малейшей степени не испытывая желания совершать какие-либо телодвижения. Однако при этом ведь отлично понимая, что, во всяком случае пока, и не имею такой счастливой возможности. Единственное, что я мог на тот момент себе позволить, – очень медленно и очень осторожно, приложив немалые усилия, повернуть свою черепную коробку, раскалывающуюся, как соприкоснувшийся с асфальтом глиняный горшок… и с неподдельным удивлением обнаружить подле себя спящую нагую женщину, по всей вероятности сбросившую во сне это самое одеяло из разноцветных лоскутов, которым нас укрыла чья-то заботливая рука. Сомнений быть не могло: рядом со мной лежала вдова олигарха Людмила Георгиевна Неказистая. В конце-то концов, ну что я по голой спине не в состоянии отличить близкую мне женщину от кого-то другого? Тем более, так полюбившаяся мне родинка под правой ягодицей… О, пожалуйста, простите меня, идиота, за такие подробности! Как-то, знаете, вырвалось само собой. Ай, ну что ж я за болтун такой восторженный?! Невоздержанный на слова и не умеющий хранить не только свои, но и чужие тайны. Нет, иногда я все-таки очень сильно себя недолюбливаю. Очень.
В общем, картина у нас вырисовалась следующая. Лежа на животе и широко раскинув по сторонам как руки, так и ноги, вдова мирно и безмятежно посапывала в мягкую и большую пуховую подушку, иногда, правда, вздрагивая и тихо бормоча себе под нос нечто до того невразумительное,
«Ничего, – подумал я, – и без одеяла неплохо смотрится, раз уж ей так жарко. По идее, если не ошибаюсь, на дворе ведь должно быть лето? Ну, значит, не замерзнет», – окончательно успокоил я себя на это счет.
«…Моя рука нежно коснулась ее бедра, и она, словно только и ждала моего прикосновения, едва проснувшись, всем своим, в мгновение запылавшим страстью естеством, с кошачьей грацией, изогнувшись, подалась ко мне и прильнула горячим, будто Богом созданным исключительно для любви телом, издав чарующий протяжный стон, способный заставить любого адепта высокой морали не задумываясь пасть к ее ногам и немедленно начать сходить с ума от жарких объятий и горящих огнем поцелуев…» – я понимаю, мой дорогой терпеливый читатель, что, следуя современным литературным канонам, было бы неплохо в этом месте на пару страничек написать сцену утреннего пробуждения вдовы с последующим бурным развитием действия, венцом которого явилась бы с точки зрения логики банальная физическая близость уважаемой Людмилы Георгиевны и сорокасемилетнего Грибничка. Хотя я и приношу свои извинения, но посудите сами, окажись вы на моем месте и выпей вы, как я, накануне хотя бы половину, то, уверяю, навряд ли у вас появилось бы горячее желание живописать в радужных тонах кистью французских импрессионистов процесс утренней гимнастики. Ну и, само собой разумеется, имей вы на то определенные задатки… Нет-нет, я исключительно о манере письма.
Широченная кровать, на которой нам с вдовой впервые за трое суток наконец-то удалось провести ночь в цивильных условиях, стояла в самом что ни на есть углу просторной комнаты, за которой располагалась другая, но поменьше. Насколько разбираюсь, это был сруб. Так называемый пятистенок, сложенный из больших и толстых бревен.
В залитой утренним солнцем избе было свежо, я бы сказал, как-то по-утреннему прохладно. Было чем дышать, одним словом. А это, как вы понимаете, для моего тогдашнего состояния фактор, прямо скажем, немаловажный.
«Воды! – взмолилась моя обезвоженная плоть. – Господи, ну хоть кто-нибудь, дайте же наконец воды!»
«Ты уж извини, но мне так представляется, что, кроме меня самого, дать тебе воды здесь никто не сможет. Однако, так как я, моя многоуважаемая плоть, связан с тобой неразрывными кровными узами, все же попробую, совершив над собой нечеловеческие усилия и рискуя нашим общим здоровьем, изрядно подорванным после вчерашнего, встать с этой чертовой кровати и отправиться на поиски живительной влаги».
Стоило только отвернуть свою раскалывающуюся от боли и противоречивых мыслей черепную коробку от близкой мне женщины, как немедленно уперся взглядом в больших размеров деревянный стол, на котором стояли пол-литровый графинчик с беленькой, прозрачной, как слеза, жидкостью, две рюмочки, две кружечки, трехлитровая, похожая на вчерашнюю баночка с рассолом, где на дне, вероятно исходя из сугубо эстетических соображений, плавала парочка соленых огурчиков, внушительная стопка еще дымящихся блинов на фарфоровой тарелке и глиняный горшочек, содержимое которого для меня, лежащего, было сокрыто. Однако лишь безмозглый идиот не смог бы догадаться, что там находится сметана. Короче, либо по щучьему велению, либо скатерть-самобранка, либо все вместе, одновременно и в одном флаконе: эдакая приятная, радующая раздрызганную душу и слезящиеся глаза утренняя похмельная сказочка для готового в любую секунду отдать концы или свихнуться окончательно и бесповоротно. Но, что самое обидное, он ведь, свихнувшийся дурашка, так и останется в неведении, в каком же именно мире мыслей, грехов и чаяний произошло с ним данное событие, которое многие из перешедших эту грань сочли бы для себя счастливым.
Понятное дело, что, когда я, сжав волю в кулак, отбросил прочь все свои мысли невеселые, подобный натюрморт только подтолкнул меня к скорейшим и свойственным в основном радикалам решительным действиям. С трудом откинув тяжелое одеяло, кое-как сполз с кровати и сразу же понял, что, если я вдруг встану на ноги, немедленно лишусь последних сил, а может, и сознания.
Вдову? Нет, вдову я будить не стал, а только подумал: «Пусть лучше спит. Не хочу, чтобы она меня видела в таком состоянии», – так, не спеша, на карачках и дополз до вожделенной трехлитровой банки с мутным, сильно концентрированным рассолом.