Врачеватель. Олигархическая сказка
Шрифт:
Следует признать, что картина вырисовывалась весьма неординарная: зачем, казалось бы, покойнику нужны такие, с позволения сказать, «хэвиметалловские» прибамбасы? Трудно себе представить, что при жизни, в свободное от государственных забот время, Игорь Олегович был горячим поклонником группы «KISS» или красавчика Мэрлина Мэнсона. Впрочем, сия загадочная ситуация начала моментально проясняться, когда высочайшего ранга чиновник открыл глаза и в ужасе – пусть и не сразу – стал озираться по сторонам.
Вообще, справедливости ради, нельзя не обойти тот факт, что Игорь Олегович
Светлый велюр сильно пропитался влагой, а губы чиновника потрескались до крови. Периодически мелкая дрожь прошибала от головы до пяток все его тело, и он, закатив глаза, бился головой о мягкую подушку, иногда выкрикивая нечто совершенно невразумительное.
– Паша, ты? – его взгляд, казалось, сразу просветлел, когда вплотную к изголовью гроба подошел Остроголов, держа в руке шестигранный ключ.
– Да, Игорь, это я. Ты не обознался, – бесстрастное эхо прокатилось по залу. Тяжелый взгляд Пал Палыча казался нечеловеческим, застывшим, непроницаемым. Это был взгляд каменного гостя. Взгляд, способный раздавить гору.
– Паша, – взмолился Скрипченко, – это не я! Это ошибка, Паша! Я не убивал твоего сына! За то, что ты хочешь сделать со мной, – ты будешь проклят! Проклят на веки! Паша, я не убивал! Паша, ты не судья. Не тебе меня судить!
– К сожалению, больше некому, – столь же бесстрастно ответил Остроголов, захлопнув ножную часть крышки гроба. Вставив в отверстие боковой стенки ключ, повернул его по часовой стрелке. – Ты можешь перед смертью немного облегчить свою душу, и, наверное, там тебе это зачтется. Скажи, Скрипченко, кто вам сообщил тогда, что Сережа поехал в роддом?
– Да ну, что же мне сделать, чтобы ты мне поверил? – Игорь Олегович рыдал, и рыдания его были похожи на плач новорожденного: такой же громкий и беспомощный. – Это не я! Не я это! Говорю тебе, не я! Твои же тебя и взрывали, кретин! И сына твоего они же!
– Кто?
– Да не знаю я, но это не я! Боже, помоги мне!.. Паша, – он был на грани безумия, – ты – убийца! На тебе всегда была кровь, она на тебе и останется! Тебя ждет кара! Кара небесная!..
– А тебя ждет ад, – во взгляде Остроголова ничего не изменилось. Он был по-прежнему непроницаем. – Сейчас тебя опустят вниз, перекинут гроб на монорельсовую дорогу и через десять метров последнего пути за тобой опустится металлическая шторка. А там, Игорь, все очень быстро. Когда температура тысяча градусов, гробы не горят. Они взрываются. Прощай.
Сказав это, он захлопнул вторую часть крышки, хладнокровно закрыв ее ключом, после чего постамент с гробом стал медленно опускаться. Когда его верхняя часть скрылась в нижнем ярусе, створки за ним закрылись. Вот только тишина, подчеркивающая торжественность момента, не наступала. Снизу еще были слышны душераздирающие крики, одновременно молившие о прощении и посылавшие проклятия.
– Коля! –
– Мужики, стоп. Отбой, – не моргнув и глазом, Коля-Николай с нескрываемой досадой передал команду по селектору вниз. – Давайте эту гниду обратно, наверх. А жаль, хозяин.
– Нет, Коля, нет, – сказал Пал Палыч, отдавая ему ключ. – Не наше это право. Не нам судить, Коля. И это только мой грех. Мой и ничей больше. А я вас втянул в это мракобесие. Господи, слышишь, мой грех это, мой!
– Зря ты, Палыч, передумал, – с убийственным спокойствием ответил Николай. – Вот я бы сегодня согрешил с легкой душой. Хотя бы ради будущего своей дочери. Да и твоей тоже. Что нам теперь с ним делать?
– А с ним, боюсь, уже ничего не надо делать. Как, впрочем и со мной. Мы со Скрипченко одновременно кончились. Хотя нет. Я, наверное, раньше.
Как и опускался, столь же неторопливо и торжественно постамент с гробом из самшитового дерева с инкрустацией, будто из преисподней, выполз наверх и как ни в чем ни бывало встал на прежнее место. Правда, с торцевой стенки от надвигавшегося жара, словно коровьим языком, слизанное лако-красочное покрытие убедительно свидетельствовало о том, что далеко не дешевое произведение канадских мастеров со всем его содержимым остановили в каких-нибудь двух шагах от этой самой преисподней.
Подойдя к гробу, Николай дважды вставил ключ в боковые отверстия и дважды повернул его против часовой. Затем распахнул обе крышки, бросив холодный взгляд на содержимое. Брезгливо поморщившись, быстро отошел в сторону.
Игорь Олегович никогда не был ни шахтером, ни учителем, ни руководителем КБ на оборонном заводе, который с потрохами за гроши продали иностранным инвесторам, он не был матерью-одиночкой, выкинутой с тремя детьми на улицу за непогашение задолженности по квартплате… Он ими не был, потому что так, наверное, распорядилась судьба. И скорее всего, именно по этой причине Игорь Олегович никогда не объявлял голодовку. А жаль. Конечно бы пахло, но все-таки не так. Но разве Скрипченко можно назвать пророком в своем Отечестве? Или хотя бы человеком, способным видеть наперед?
Сейчас же он лежал в дорогом гробу и, не чувствуя ни стыда, ни едких запахов, исходивших от него, блаженно улыбался. Периодически что-то, вероятно, пробуждалось в его сознании, и тогда глаза Игоря Олеговича загорались ярким блеском, и он с необъяснимым восторгом во взоре начинал говорить одному ему понятные слова, меж тем рассчитывая на полное понимание той, к кому сейчас обращался:
– О, ты моя прудастая русалочка! Агнеска, мое уподобие! Прибрежь, прибрежь в мою сусаль. Я задымлю тебя от сызраньства. Ты со мной, Агнеска, как на штычниках засоришь ярким помножеством. Мы с тобой, диодная моя, отбрешем всю антропоцентрику и заблудвинемся, как напопятную. Агнеска, прибрежь, не пырься! Ты не страхуй, я уроложу всю обрубистость… Что? Конечно же! Дебаркадирую, как на Врубле. Запомянем с тобой на кадык вероокий – и в трахимию! На хуторобище!..