Враг мой – муж мой
Шрифт:
– Мать Альциона научит тебя, как блудить.
***
Казематы обители милосердных дев располагались в подвале девичьего корпуса. Это были маленькие – четыре шага в длину, три в ширину – каменные клетушки, без окон и кроватей, с земляным полом. В углу лежали жалкие остатки прошлогодней, полуистлевшей соломы. Об освещении никто не заботился, поэтому о наличии соломы Леолия узнала опытным путём.
Девушка металась раненной волчицей взад-вперёд. Её привезли поздним вечером, но она всю ночь не сомкнула глаз. Вторую ночь, между прочим.
Всё пропало. Всё летело к юдарду. И виновата в
Побоялась грозного внешнего вида кузнеца. А меж тем он явно был добр и милосерден.
Доверилась старухе, купившись её благочестивым видом и самим фактом, что это женщина. Старая. А значит – мудрая.
А главное – Ларан пытался её защитить! Он сделал всё, чтобы ей помочь. Да, наглец, да, нахал, но он ничего плохого Леолии он не сделал. Зато настойчиво предлагал решение всех сложностей пути. Он выгораживал её перед всеми, называл своим пажом. А она… Она так разозлилась на ту сцену на берегу реки, что не удосужилась даже подумать! Обуздала бы она свои эмоции, быстро бы поняла, что если бы рыцарь хотел причинить ей вред, он бы сделал это несколько раз на пути к селу.
Сама виновата! Во всём виновата только она! И то, что произойдёт дальше, она получит заслуженно.
Наконец, набегавшись вдоволь, Леолия успокоилась. Нельзя истощать свои силы до предела. Она итак едва жива. Нужно выспаться. Вдруг завтра представится крохотный шанс снова бежать, а она, ослабленная, не сможет им воспользоваться? Девушка опустилась на солому и тут же провалилась в сон, похожий на беспамятство.
– Вставай, греховодница!
Её трясли за плечо и шипели прямо в лицо. Леолия с трудом открыла глаза. Сколько она проспала? Пять минут? Час? Ей казалось, что только успела закрыть глаза. Голова гудела. Ноги и руки противно дрожали.
Девушка поднялась, придерживаясь за стену, вгляделась в лицо милосердной девы. Касьяна. У этой не убежишь.
– Если ты уже не девственница, ты должна мне об этом сказать, – приказала милосердная дева. – Покайся. Расскажи мне всё.
Глаза девы зажглись любопытством.
– Не буду, – угрюмо ответила Леолия. – Ни слова ни о чём не скажу.
Касьяна высокомерно пожала губы.
– Пошли, – прошипела, как змея.
Солнечный свет ударил в глаза, и Леолия невольно ухватилась за широкий рукав спутницы. Голова кружилась от сладкого аромата сирени. Касьяна раздражённо подтолкнула её вперёд по тропинке, покрытой круглыми известняковыми плитами. Вдоль дороги к храму богини стояли милосердные девы. В прорезях голубых паранжей сверкали их глаза.
– О владычица милосердная, святая, небесная! Посмотри на грешницу, жаждущую тебя, – пели они хором.
Спотыкаясь, Леолия двинулась вперёд, ощущая себя преступницей, идущей по дороге на эшафот. Не пройдёт и часа, и её жизнь закончится. Потому что быть милосердой девой – это разве жизнь? Взгляд девушки искал в лицах окружающих хоть толику сочувствия, и в некоторых находил. Мало кто из них ушёл в обитель по доброй воле. Некоторые умудрялись даже сохранять сострадание.
Но нет, нет! Её не надо жалеть! Леолия распрямила плечи, вскинула подбородок и устремила взгляд вперёд. Жалость всё равно не поможет.
Она шла, насколько могла бодро, а за ней с пением смыкались ряды дев. Наверное, их
Но вот и храм. Круглый, мраморный. По окружности – лёгкие колонны из медвежьего камня. Леолия знала, что этот камень, даже умещающийся в ладони, стоит целое состояние. Страшно было представить, сколько золота отдали за колонны.
Двери, сплошь покрытые аквамаринами, были распахнуты. Кто-то из дев сунул в руку Леолии горящую свечу, и воск обжёг пальцы.
Внутри полутёмный храм был весь убран цветочными гирляндами. Хрустальный пол переливался в мерцании свечей. Перед статуей богини стояла мать настоятельница. Две девы по обе стороны держали по высокой свече.
Мать Альциона – статная, несколько располневшая, но сохранившая остатки былой красоты – сейчас сама казалась богиней. Неотвратимой, как смерть. Её лицо, в отличие от других дев, было открыто. Даже лёгкая вуаль отброшена. Серые глаза сияли вдохновением. Шёлковая, лазурная тога, символизирующая небо, подолом простиралась метра на три. Белая, словно облака, парчовая мантия, ритуальное ожерелье, диадема, сверкающая лучами, висячие серьги – всё из золота и бриллиантов – играли светом, и у Леолии на миг перехватило дыхание от восхищения.
Да, настоятельница сама была похожа сейчас на прекраснейшую богиню.
– Кто ты, алчущая? – красивым звучным голосом задала Альциона ритуальный вопрос.
Сестры позади Леолии надавили на плечи, заставив девушку опуститься на колени.
Постриг начался.
– Леолия, дочь греха, алчет милостыни госпожи своей, – ответил кто-то из сестёр позади упрямо молчащей Леолии.
– Что просишь ты у прекраснейшей? – вопрошала настоятельница, а кто-то из сестёр – Леолия никак не могла определить чей это голос – отвечал ей.
– Просит милости.
– Золото ли надобно тебе?
– Нет, милосердная. Золото развращает глаза.
– Любви ли мужской надо тебе?
– Нет, чистейшая. Мужчины развращают сердца.
– Короны ли ищешь?
– Нет, смиреннейшая. Власть развращает разум.
– Тогда чего просишь ты у алтаря небесной?
– Жажду отдать ей жизнь и сердце, посвятив их служению величайшей.
У Леолии не было сил возражать. Возможно, если сейчас закричать: «Нет, не хочу! Не хочу посвящать жизнь и сердце! Хочу и золота, и власти, и любви мужской!», то постриг прервётся? И пусть её ждёт голод и холод каземата, всё лучше, чем долгая безрадостная жизнь за каменной стеной!
Но горло пересохло. Слова, произнесённые за неё нараспев, добирались до разума как будто через вату. Спать. Упасть и уснуть. И будь что будет.
Девы запели красивую, но очень печальную песнь – жалобу грешницы. Мраморные своды отразили женские голоса, усилив их и наполнив глубиной. Леолия стиснула кулаки, прогоняя апатию и сонливость. Втянула щеку и прокусила её до крови. Не время сдаваться. Ещё несколько минут, и всё будет для неё кончено. Надо что-то делать! Сейчас.
– Ты не достойна того дара, о котором просишь, – продолжала настоятельница, когда хор стих, – но богиня милостива без меры. Возьми ножницы и подай их мне в знак доброй воли и обещания верности богине.