Вражий питомец

Лермонтов Михаил Юрьевич

Кораблекрушение

(Из Гейне)

Надежда и любовь — все, все погибло!.. И сам я, бледный, обнаженный труп, Изверженный сердитым морем, Лежу на берегу, На диком, голом берегу!.. Передо мной — пустыня водяная, За мной лежат и горе и беда, А надо мной бредут лениво тучи, Уродливые дщери неба! Они в туманные сосуды Морскую черпают волну, И с ношей вдаль, усталые, влекутся, И снова выливают в море!.. Нерадостный и бесконечный труд! И суетный, как жизнь моя!.. Волна шумит, морская птица стонет! Минувшее повеяло мне в душу — Былые сны, потухшие виденья Мнительно-отрадные встают! Живет на севере жена! Прелестный образ, царственно-прекрасный! Ее, как пальма, стройный стан Обхвачен белой сладострастной тканью; Кудрей роскошных темная волна, Как ночь богов блаженных, льется С увенчанной косами головы И в легких кольцах тихо веет Вкруг бледного, умильного лица, И из умильно-бледного лица Отверсто-пламенное око Как черное сияет солнце!.. О черно-пламенное солнце, О, сколько, сколько раз в лучах твоих Я пил восторга дикий пламень, И пил, и млел, и трепетал, — И с кротостью небесно-голубиной Твои уста улыбка обвевала, И гордо-милые уста Дышали тихими, как лунный свет, речами И сладкими, как запах роз… И дух во мне, оживши, воскрылялся И к солнцу, как орел, парил!.. Молчите, птицы, не шумите, волны, Все, все погибло — счастье и надежда, Надежда и любовь!.. Я здесь один, — На дикий брег заброшенный грозою, Лежу простерт — и рдеющим лицом Сырой песок морской пучины рою!

Аполлон Майков

Бальдур

Песнь о солнце, по сказаниям Старшей Эдды

1

Ночь и буря снежная в пустыне, Вьюги рев неистовый и хохот… Лишь на миг проглянет бледный месяц И осветит мутным светом камни, Между камней вековые ели, И мелькнет, как тень, на горном гребне Темный образ всадника… То Конунг, На пути застигнут бурей, едет. Ветер треплет волосы седые, Рвет с могучих плеч медвежью шубу, — Конунг бури яростной не слышит. Добрый конь идет не оступаясь По корням древесным и по камням, Для него привычен путь пустынный: Там в горах живет маститый старец, А к нему не только люди — боги, В виде смертных странствуя по свету, На совет заходят и беседу. Мрачны своды в темном подземельи. По изломам их идет далёко С очага колеблющийся отблеск. Вещий старец и великий Конунг У огня сидят в глубокой думе. Тень от них едва дрожит на сводах. Сын погиб у Конунга — последний Из троих, и с ним погас могучий Гальфов род, исшедший от Одина. Девять дней среди пустых чертогов Взаперти сидел великий Конунг. Наконец коня спросил и молча В горы к старцу вещему поехал; Издали за ним следили слуги. Пышет пламя всё светлей и выше, Но сидит, потупив очи, Конунг: И теперь, и дома, и как ехал, У него повсюду, неотступно, Атли труп безмолвный пред очами. Вдруг возник — как бы сходящий с неба — Луч пред ним и тихо проплывает, А в луче ряд Конунгов брадатых. Наверху, далёко — некто светлый. Ниже — лица Конунгу знакомы: Прадед, дед, отец; последний — сам

он, А за ним уж луч как бы обрезан. Сдвинулись его густые брови… Но виденье проплыло и скрылось; Понемногу снова пред глазами Атли труп безмолвный выступает… Вот из тьмы опять выходит словно Поле битвы. Ветер гонит тучи. Между туч просвечивает месяц. Девы битв, Валкирии, возводят Падших в небо: Конунгов меж ними Средний сын. Видение сокрылось… Тьма опять кругом; перед очами Снова труп безмолвный выступает— Но не Робберт, а всё тот же Атли. Вот из тьмы плывет блестящий город. Корабли причаливают с моря. Приступ. Люди на стенах, сам Конунг, Вдруг в глазах его валится мертвый Старший сын…И всё опять умчалось. Снова тьма кругом; перед очами Труп опять безмолвный выступает — Но не Вилли, а всё тот же Атли. Бурный мыс — скалистый дикий берег. Сонм проклятых душ — убийц и татей, Бедняков озлобленные души — Вылетают вдруг из-за ущелий, Корабли разбрасывают, топят; Вот сам Конунг — держится за мачту… Вдруг волна. Корабль захлестнут. Конунг Борется средь пенящейся бездны, — А вверху, над ним простерший руки, Необъятный, во всё небо, образ, Но лица, как на тени, не видно… Проплыло видение и скрылось, Выступает снова тело Атли — Но над ним остановился, образ Необъятный, без лица и темный, И схватить руками тело хочет… В этот миг заговорил вдруг вещий: «Боги — в небе, в мире — человеки, В темном аде — яростная Гелла; Надо всем — Судьба, лица которой Не видал никто во всей вселенной. Как слепцы, мы бродим в этом мире; Жребий всем дается при рожденьи, И его не только люди — боги Изменить не властны». Головою Покачал, не отвечая, Конунг. Уж огонь на очаге слабеет, И горой лежит горячий уголь, Словно дышит золото живое. И еще длиннее и темнее От сидящих протянулись тени. «Сын был у Одина Бальдур, — снова Молвил вещий старец. — Тщетно боги, Тщетно вся вселенная стенала: Жертву смерть не отдала; и боги Сами ждут судьбы своей покорно». Поднял Конунг против воли очи. «Я тебе о Бальдуре, о Конунг, Расскажу». И — словно мирозданья Глубина пред ним открылась — вещий Устремил в пространство взор и начал:

2

«Мрак был в мире. Вдруг орлы вскричали, С гор небесных пролилися воды, Грянул гром, и свет в пространство брызнул: Народился Бальдур златокудрый! Народился и помчался в небе, Сыпля стрелы в недругов бегущих, Юный, светлый, в панцире и шлеме, В колеснице с белыми конями. Клик и пенье в воздухе раздались, Восклицали все народы: слава! Восклицали боги в небе: слава! Слава свету родшемуся, слава! Слава родшим — Фригге и Одину! Так потом — на Бальдуровой свадьбе — Вдохновитель песен, светлый Брагги, Пел ему с заздравным кубком славу. Да! тогда божественный не думал, Что придется скоро песнь иную Спеть ему на Бальдуровой тризне… Уж в тот миг, как он родился, Фригга Слышит — ворон ворону прокаркал: «Чую, чую, народился Бальдур, Радость в небе, да и пир у Геллы». У подножья мирового дуба 62 , У ключа медвяного, так норны В то же время предрекли Одину: Век недолгий Бальдуру назначен; Он умрет — всё в мире пошатнется, И настанет общее крушенье. Вдруг струя медвяная иссякнет, От которой с каждою зарею Боги пьют и почерпают силу, Блеск и юность вечную, и крепость, И они внезапно поседеют, А на древе жизни свянут листья. Все враги, которых лишь сковавши, Боги мир создать могли, восстанут. Лютый змей, на дно морское ими Вкруг земли поверженный в оковах, Встрепенется, пламенем и смрадом Небеса наполнит, потрясая И земли и неба твердь, а воды От его ударов расплеснутся И с земли, окроме гор, всё смоют. Волк Фенрир, которому насилу Увязали боги пасть, — он путы Разорвет и челюсти раскроет, А когда раскроет, то коснется До земли одной, другой до неба, — А уж он одним льдяным дыханьем Убивает всё, что встретит. Солнце И луну проглотит он, и боги — Кто пойдет с ним в бой, окаменеет; Светлый Азград рушится, и смертный Мрак и хлад вселенную постигнет. Вот что норны мрачные сказали При рожденьи Бальдура Одину, Отчего у миродержца разом На челе тогда ж запечатлелись Две бразды, да так уж и остались. Все с тех пор творения и боги Устремили к Бальдуру лишь очи, Некогда задумчивый он выйдет Иль совсем не явится на небо — По вселенной трепет и смятенье.

3

Но о смерти и не думал Бальдур; Не давал мечу в ножнах заржаветь, Сыпал щедро золотые стрелы, Избавляя страны и народы От чудовищ, населявших землю. Неудачу только раз он встретил; Выезжал он мир смотреть, и видит — Чудные на севере чертоги. К золотым вратам подходит дева, Подымает руку, чтоб щеколду Отодвинуть, а от рук внезапно Воздух, воды и весь мир чудесным Озарились светом, а на землю Вдруг цветы посыпались и жемчуг. Удержал коней невольно Бальдур. На него через плечо взглянувши, Дева словно замерла. Вдруг слышен Точно зверя рев: бежит косматый Великан — и закричал, затопал, Стал грозить на Бальдура, а деву Вмиг жезлом серебряным ударил, И она, как мертвая, упала. На плечо ее косматый вскинул И ушел с ней в горы, там и скрылся; Бальдур отыскать не мог и следу, Как ни бился. Наконец ударил По коням и прискакал в Валгаллу. Пышет гневом, шлем и панцирь сбросил, Заперся в свой терем, повторяя, Что ему лишь умереть осталось. Всполошились боги и послали Собирать со всей вселенной вести. И вернулись вестники, сказали: Великан тот — чародей великий, Побежден был некогда Одином И ушел на север; там построил Изо льдов дворец себе чудесный И сидит там, дожидаясь часа. Дева — дочь его. Ей имя Нанна . И, жезлом ее ударив, старый Не убил, а в сон поверг глубокий, И в горах на самую крутую Положил, ту гору вплоть до неба Окружив живым огнем, как тыном. Друг за другом полетели боги И пытались проскочить сквозь пламя — Но напрасно! Пламя так и воет! То сробеет конь, а то и всадник. Слышит Бальдур: вдруг поднялся с ложа, Панцирь, шлем, и — на коня! И только Боги в страхе видели, как пламя Взволновалось и за ним закрылось. Он прорвался. А прорвавшись, Бальдур Видит — терем; входит — ряд покоев. Тишина глубокая. Из окон Полосами падая, играет На столбах хрустальных красный отблеск. Вот в последнем наконец покое Видит он: в тяжелой броне, в шлеме, Спит его красавица. Тихонько Снял он шлем — рассыпалися кудри; Распорол мечом ремни на броне — И открылась грудь девичья; вскрикнул — Тихо очи спящая открыла… И чрез миг уж с нею мчался Бальдур, И встречали радостно их боги. Пир венчальный закипел на славу: Из Валгаллы раздавались громы, Дождь златой блистая падал с неба, Молодая сыпала на землю Полной горстью и цветы, и жемчуг. Вот с тех пор и началось то время, Что потом все золотым назвали, — Всюду жертвы Бальдуру дымились, Всюду песни в честь его гремели. Боги стали даже прорицанье Забывать — как вдруг оно восстало В полноте ужасной перед ними.

4

Утром — раз сошлись они на завтрак — Вдруг вбегает Нанна и, в колени Бросясь к Фригге, вся в слезах, вскричала: «Скоро Бальдур наш умрет». Вскочили Боги с мест, едва не расплеснувши Мед из чаш своих. «Ему приснилось, — Говорила Нанна, — что в глубокой Он сидит темнице; рвется, рвется И никак уж вырваться не может. Хочет крикнуть — крику нет… и начал Задыхаться… и еще рванулся— И глаза открыл. Вскочил. На ложе Весь в поту сидит… Всё это — к смерти!» Побежать хотела Фригга к сыну, Но Один ей повелел остаться, На богов кругом сурово глянул, Сделал знак невестке и с ней вместе Вышел в спальню к Бальдуру. Шептаться Стали боги, знаками являя, Что недобрый это сон. Вернулся Царь Один и сел на троне, молча И чело нахмуря. Фригга, Герда, На него взглянувши, испустили Вопль, такой пронзительный и сильный, Что на полках зазвенели чаши. Вслед за ними — кто вопить и плакать, Кто кричать, чтобы унять тревогу, Кто молить — но уж никто не слушал, — Спор и крик, каких и не бывало, Поднялся в обители блаженных. Но между богами только Локки Не упал один, казалось, духом. Брат Одину, красотой с ним сходный, Гордо он держал себя с богами, Помнил все их промахи и рад был Иногда в их мед влить каплю яду. Вечно с новой выдумкой, он часто И вводил их в тяжкие напасти, И спасал порой от бед великих. Между тем как вкруг его кричали, Он, глазами упершися в землю И поднявши плечи, начал — точно Сам с собою — говорить; лишь после, Увидав, что начинают слушать И смолкать, к нему тесняся, боги, Постепенно возвышал свой голос И с обычным говорил искусством. Он сказал, что, может быть, напрасны Все тревоги. Не всегда правдивы Сны бывают. Иногда напротив: Страшный сон провозвещает радость. Прорицаньям тоже он не очень Доверяет: «Вещие те жены Уж давно покоятся в могилах, А из слов их не сбылось доселе Ничего. Да и откуда может, В самом деле, быть для нас опасность? Те враги, которых мы когда-то Заковали в цепи, — те не могут Двинуться, пока жив будет Бальдур; Стало быть, беда придет от твари Иль от нас, богов. Но боги — кто же На себя подымет руку? Твари — А от тварей взять бы можно клятву, Чтоб хранили, как зеницу ока, Дорогого Бальдура, не смели б Повредить ему никак, ни ранить, Ни язвить, ни напускать болезни. От огня, воды, от руд и камней, От ехидн и змеев, зелий, ядов, От дерев и трав, от всех взять клятву, И дадут все, рады будут. Бальдур Всем им мил. Тогда чего ж бояться?» Осторожны были боги с Локки, Но при этой речи, видя ясно, Что коварства нет в ней никакого, Стали духом веселеть. И вправду, Рассудить нельзя б, казалось, лучше! Локки сам доволен был, высоко Тотчас поднял голову; а боги Повторяли дружно: «Ай да Локки!» И решили тотчас же исполнить, Что сказал он, и самой же Фригге В мир пуститься за всеобщей клятвой. Фригга, вздев пернатую сорочку, Обернулась лебедью и тотчас В мир стрелой помчалась из Валгаллы.

5

Но Один, отец и мироздатель, Из собранья, с золотого трона, Поднялся, не просветлевши ликом. Оседлал коня он и поехал В темный ад. Там, близ чертогов Геллы, Был курган из диких камней сложен; Под курганом тем была могила, А в могиле этой схоронили Валу, ту из вещих жен, что много Мудростью и даром прорицанья Помогла Одину в оно время. С ней теперь он пожелал беседы И из тьмы ее решился вызвать. Загремело и загрохотало Вдруг по темным адским подземельям, Как влетел в него огнедышащий И скакал по камням конь Одинов. Адский пес с разинутою пастью, Грудь и шея облитые кровью, Ринулся схватить его за горло — Но тотчас же, сшибленный копытом, С громким визгом покатился наземь. У могилы бог остановился И, с коня спрыгнув, немедля начал Вызывать покойницу из гроба: Спел сперва, какую надо, песню И сказал слова; потом ударил По земле жезлом, на север глядя, И, трикраты громко крикнув: «Вала!» — Повелел восстать ей из могилы. Из могилы поднялася Вала. И о том, что ими говорилось, Так в старинных сказывают песнях. Вала Кто дерзнул мой вечный сон нарушить? Много лет в земле сырой лежу я. Надо мною бушевали вьюги, Дождь мочил, роса меня кропила. Я мертва была. Кто ты? Что надо? Кто он — скрыть хотелося Одину, Он назвался смертным человеком. Один Смертный я — и странствую по свету. Я — свет белый, ты — мир темный знаешь. Для кого ж, о вещая из вещих, Расскажи, у вас в подземном царстве И скамью, и ложе золотое, Кольцами украшенные, ставят? Вала В чаше мед кипит, щитом покрытый, — Бальдур будет пить. Скамья и ложе Для него ж. Но прекрати расспросы, Страшные ты спрашиваешь тайны. Поневоле говорю я. Будет! Один Погоди, скажи еще мне, Вала! Знать еще хочу я: кто из смертных, Кто лишит наследника Одина? От кого погибнет светлый Бальдур? Вала Годр слепой — не смертный. Он откроет К адской Гелле светлому дорогу. Страшные ты спрашиваешь тайны. Поневоле говорю я. Будет! Один Погоди, скажи еще мне, Вала, Я желаю знать: неотомщенным Бальдур быть не может. Мстить кто будет? Вала У Одина будет сын от Ринды. Он волос чесать, мыть рук не будет, Не ответив виновному. Довольно. Поневоле говорю я. Будет! Один Погоди, еще скажи мне, Вала! Я еще желаю знать: как имя Той жены, что не захочет плакать, Как по Бальдуру все плакать будут, И покрова с головы не снимет? Прежде чем заснуть опять — скажи мне. Вала Ты всё знаешь сам, давно я вижу, Но желал бы лучше ошибиться, Чем всё знать. Один, отец вселенной! Удались, — и можешь похвалиться, Что меня не вызовет из мрака С сей поры уже никто — до часа, Как придет всемирное крушенье. И в могилу опустилась Вала. Ускакал Один еще мрачнее. Так в старинных говорится песнях.

6

Фригга, взяв от всех творений клятву, Чтоб не ранить Бальдура ни в сердце, Ни в сырую кость, ни в ясны очи, Ни во всё живое бело тело, Чтоб хранить его от всякой боли, Всякой скорби, всяческой напасти, Воротилась в Азград, и все боги Были рады, высыпали на луг — С Бальдуром играть и забавляться. Все кругом красавца обступили И давай метать в него — кто стрелы, Кто каменья, с копьями, с мечами Нападали на него с разбегу; Но каменья, стрелы мчались мимо, Копья и мечи по нем скользили, И стоял в кругу неуязвимый И еще светлей, чем прежде, Бальдур; Боги шумно радовались, глядя; У богинь вокруг счастливой Фригги, Издали следившей за игрою, Был и смех, и говор; только Нанна Не могла смеяться и сидела, Точно лань пугливая, тревожно Провожая взором каждый камень И стрелу, что в Бальдура летели. Отовсюду восхваленья Локки Раздавались у богов; но Локки, Одержим какой-то новой мыслью, Устремил орлиный взгляд на Фриггу; Улучив минуту, вдруг он принял Образ старой Фриггиной служанки И подсел к ней, меж богинь пробравшись. «Отчего, владычица, — спросил он, — Отчего так разыгрались боги?» Улыбаясь отвечала Фригга: «Тешит их, что наш красавец Бальдур Стал теперь неуязвим ни стрелам, Ни каменьям, ничему на свете. Я взяла со всех творений клятву, Что вредить ему никто не будет». — «Да от всех ли отбрала ты клятву, И кого, смотри, не позабыла ль?» — «Все клялися! — отвечала Фригга. — Разве только у ворот Валгаллы Мелкий есть кустарник — можжевельник 63 , Ну, да он так мал и так незначащ, — Чем, кому он может быть опасен? Что с него, я думала, брать клятву! А то все — и дуб, и кедр клялися!» Локки тотчас из ворот Валгаллы; Можжевельник срезал, сделал стрелку И — назад. Стоял вдали от прочих Годр и не играл с богами: слеп был. — «Что ж ты, — крикнул Локки, — не стреляешь?» — «Я, увы! и Бальдура не вижу, — Отвечал слепой со вздохом, — где мне!» Локки ж: «Эх, на радости попробуй, Только так, хоть для одной потехи! Вот стрела и лук, и вон где Бальдур, Становись, а я стрелу направлю». Боги, видя Годра тоже с луком, Вкруг него столпилися, смеяся. Бальдур сам слепому улыбался И к нему оборотился грудью. Локки Годру помогал прицелить; И взвилась стрела, и полетела — Прямо в сердце Бальдуру: шатнулся И на землю пал он мертвый. Нанна В то ж мгновенье бросилася к мужу И со страшным, но коротким криком Замертво упала на супруга. Прибежали боги, смотрят, кличут, Трогают то Бальдура, то Нанну — Оба мертвы!.. Сами словно в камни Обратились и стоят, не в силах Молвить слова, бледными зрачками Упершись друг другу очи в очи. Годр — убийца — он за слепотою Не видал, не понимал, что сделал, И стоял вдали от всех. Как только Первый ужас отошел, рыданьем Неудержным разразились боги. Сам отец Один, хоть знал, что будет, Но, когда свершилось, омрачился Пущей скорбью, лучше всех провидя, Сколько зла от Бальдуровой смерти И богам, и людям приключится. Фригга — та не верила, что Бальдур Навсегда от них сокрылся: Гелла Возвратит его, не сомневалась, В новом виде и еще прекрасней, — И к богам немедля обратилась: «Кто-нибудь скорей ступайте к Гелле И какой угодно будет выкуп Я, скажите, дам ей — только б тотчас Отпустила Бальдура на небо». Сын Одинов, Гермод быстроногий, Побежал на вызов и в минуту На коне отцовском в ад уж мчался.

7

Боги

ж тело Бальдурово взяли И снесли на берег синя моря. Срублен был корабль и в море сдвинут, И на нем костер устроен. Тело На костер возложено. И Нанну Тоже подле мужа положили. Привели коня покойникова, тоже На костер возвесть, и все при этом Залилися новыми слезами. Сто рабов и сто рабынь убитых На костер уложено; оружье И монеты, кольца, всё как должно; Домочадцы, слуги и служанки Пели песни жалостные, слезно Причитали. Наконец, когда уж Всё готово было, громовержец Тор свой молот всеразящий бросил — Грянул гром, и молния сверкнула, И костер мгновенно объял пламень, И корабль, пылая, поплыл в море. Вслед за ним по воздуху громадный Потянулся похоронный поезд. Похорон таких уж не бывало Ни потом, ни прежде, и не будет! Все на них присутствовали боги. Был Один на колеснице с Фриггой: Впереди — орел, простерши крылья; За орлом неслися с воем волки; Над главою вороны кружились, А вокруг блестящей колесницы, На воздушных конях, в светлых латах, Девы битв, Валкирии; за ними, Тоже все в блистающих доспехах, Бесконечным полчищем герои, С поля битв восшедшие на небо. В колеснице тоже, запряженной Кабаном, красавец Фрейр и Герда; На козлах золоторогих дальше Ехал Тор, на плечи вскинув молот; Там — другие боги и богини, На оленях, лебедях и рысях; А за ними карлы, великаны, Духи в виде чудищ и драконов, — Без конца тянулся пышный поезд! Из богов там не был только Локки. Он, когда свалился Бальдур мертвый, Испугался больше всех: руками Ухватившись за голову, мигом Убежал из Азграда. По правде, И не думал он, что всё так выйдет, И, когда его хватились боги, Он, дрожа, сидел уж в самых темных, В самых страшных пропастях подземных.

8

Гермод в ад спускался девять суток По глубоким рытвинам, во мраке. И достиг до адской он решетки. Там увидел: бледный свет, палата, Длинный стол, и на почетном месте Между теней Бальдур восседает. Обратился Гермод с просьбой к Гелле: «Отпусти ты брата снова в небо; Все о нем жестоко плачут боги И какой угодно предлагают За него тебе богатый выкуп». Отвечала адская богиня: «Отпущу, пожалуй, но с условьем: Если все, что только есть на свете, Существа по Бальдуру заплачут, Бальдур в небо снова возвратится. Если ж нет, и хоть один найдется, Кто о нем не будет плакать, Бальдур Никогда на свет уже не выйдет».

9

Воротился Гермод снова в Азград И привез ответ свирепой Геллы. Как ответ тот услыхала Фригга, Призывает тотчас буйных Ветров, Говорит им: «Полетите, Ветры, Вы во все концы по белу свету, И скажите всякой божьей твари, Синю морю, месяцу и звездам, Темну лесу, всякой мелкой пташке, И большим зверям, и человекам, Что скончался Бальдур, мол, пресветлый, Чтоб молили, да отпустит Гелла Всем опять его на радость в небо». Понеслись по белу свету Ветры С лютой вестью каждой божьей твари, — И поднялся стон со всей вселенной: Взвыли Ветры, море заревело, И леса завыли, заскрипели, Люди, звери, у кого есть голос, Возопили; у безгласной твари ж, У металлов и у гор и камней, Слезы вдруг безмолвные, такие, Как весной лиют они, встречая После хлада и мороза солнце (Но тогда на радость, тут от скорби), Потекли обильными струями… Но была в горе одна пещера. Там, покров свой белый не скидая Никогда, сидела великанша (Некогда она царила в мире, Но была побеждена Одином И в пещере темной укрывалась). Та на слово вестников небесных Из скалы угрюмо отвечала: «Я с сухими разве лишь глазами О красавце Бальдуре заплачу: Будь он жив иль мертв — он мне не нужен! Пусть его сидит себе у Геллы!» Так у Геллы и остался Бальдур».

10

Кончил вещий старец. Слушал Конунг И еще поник главою ниже. Сквозь золу едва мерцали угли. В забытьи склонился вещий старец. Поутру открыл он очи: Конунг Так же всё сидит на том же месте; Чуть свалилась с плеч медвежья шуба, Бледный луч скользил кой-где по складкам. Золотой истершейся одежды, Освещая грозный облик, с длинной Бородой, с нависшей бровью. Конунг Был уж мертв. Судьбы его свершились.

62

В древнескандинавской мифологии Мировым древом является не дуб, а ясень (прим, редактора).

63

В древнескандинавской мифологии Хед (Годр) был убит стрелой из омелы (прим, редактора).

Николай Гумилев

Гондла

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Старый конунг, один из исландских властителей.

Снноре

Груббе

Лаге, сын Гер-Педера

Ахти

Гондла, ирландский королевич на воспитании у конунга.

Лера, она же Лаик, знатная ирландская девушка.

Вождь ирландского народа.

Ирландские воины.

Рабы.

Действие происходит в Исландии в IX веке

Вместо предисловия

«В Исландии, на этом далеком северном острове, принадлежащем скорее Новому, чем Старому Свету, столкнулись в IX веке две оригинальные, нам одинаково чуждые культуры — норманнская и кельтская. Там, почти под Северным полярным кругом, встретились скандинавские воины-викинги и ирландские монахи-отшельники, одни вооруженные мечом и боевым топором, другие — монашеским посохом и Священною книгою. Эта случайная встреча предопределила, казалось, всю дальнейшую историю острова: историю духовной борьбы меча с Евангелием, которое переродило могучих морских королей IX века в мирных собирателей гагачьего пуха, рыболовов и пастухов наших дней».

С. Н. Сыромятников

«Первобытный германец возмущает нас своею беспредметной грубостью, этой любовью ко злу, которая делает его умным и сильным только для ненависти и вреда. Богатырь кельтский, напротив, в своих странных уклонениях всегда руководился привычками благоволения и живого сочувствия к слабым. Это чувство — одно из самых глубоких у народов кельтских: они имели жалость даже к самому Иуде…»

Ренан

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

_{Широкий полутемный коридор рядом с пиршественной залой; несколько}

^{окон и дверь в спальню Леры. Поздно.}

СЦЕНА ПЕРВАЯ

_{Конунг, Снорре, Груббе, Лаге, Ахти выходят}

^{из пиршественной залы.}

Конунг Выпит досуха кубок венчальный, Съеден дочиста свадебный бык, Отчего ж вы сидели печальны На торжественном пире владык? Снорре, Груббе, полярные волки, Лаге, Ахти, волчата мои, Что за странные слышал я толки Пред лицом венценосной любви? Вы шептались о клятве, о мести, О короне с чужой головы, О Гер-Педере… даже к невесте Подходили угрюмыми вы. Лаге У невесты мерцающий взгляд Был так горько порой затуманен… Ахти Что ж! Жених некрасив и горбат И к тому же еще христианин. Груббе Не такого бы ей жениха Мы средь юношей наших сыскали… Снорре Пусть покорна она и тиха, Но печальнее мы не видали. Конунг Вы не любите Гондлы, я знаю, Может быть, даже сам не люблю, Но не Гондле я Леру вручаю, А Ирландии всей королю. С каждым годом становится туже Крепкий узел, сжимающий нас, Слишком злобны норвежские мужи, У шотландца завистливый глаз. Даже скрелинги, псы, а не волки, Нападая ночною порой, Истребили за морем поселки, Обретенные некогда мной. Над своими нас манит победа, Каждый род ополчился на род, Нападает сосед на соседа, Брат на брата с дубиной идет. Над Исландией тучи нависли, И она бы погибла, но я Небывалое дело замыслил — Дать свободной стране короля. Там, в Ирландии, жены, как луны, Мужи ясны, в единстве святом, Ибо скальдов певучие струны Не нахвалятся их королем. Осмотрительно, мудро и тонко Я давал наставленья послам, Чтоб оттуда достать лебеденка Благородного выводка нам. И Гер-Педер, моряк именитый, На холодный исландский утес Из Ирландии, лавром увитой, Королевского сына привез. Гондла вырос, и ныне венчают Гондлу с Лерой Спаситель и Тор, Это волки союз заключают С лебедями спокойных озер. Две страны под единой державой, Два могучих орлиных крыла, Устремятся за громкою славой Непреклонною волей орла. Груббе Только кровь в нем, о конунг, не наша, Слаб в бою он и в играх ленив… Снорре Но Ирландия — полная чаша Виноградников, пастбищ и нив.

Конунг уходит.

СЦЕНА ВТОРАЯ

^{Снорре, Груббе, Лаге, Ахти хохочут.}

Лаге Гондла! Гондла, властитель великий! Ахти Ну, наделал Гер-Педер хлопот! Снорре Не признаем его мы владыкой, Но, быть может, признает народ. Ахти А когда мы откроем народу Все, что знаем об этом щенке, Кто такой он, какого он роду, Где он будет, в дворце иль в реке? Груббе Гондлу сжить нам пора бы со света, Что нам конунг, ведь мы в стороне, Надоела история эта Подмененных мальчишек и мне. Лаге Конунг стар. Снорре Вы же знаете, дети, Что страшней не найти никого, Если б даже десятки столетий Навалились на плечи его. Он походкой неспешной, чугунной Сорок тысяч датчан раздавил И, единственный в целой подлунной, На таинственный полюс ступил. Никогда вы его не могли бы О пощаде за ложь умолить, Пусть сожрали Гер-Педера рыбы, Старый Снорре надеется жить. Лаге А безумье сегодняшней свадьбы! Мы ведь знаем, кто Лерина мать… Снорре, может быть, это сказать бы? Снорре И об этом нам надо молчать. Груббе Яд помог бы нам в нашей заботе, Так, чтоб в смерть перешло забытье. Лаге И бывает еще: на охоте Не туда попадает копье. Ахти Нет, я шутку придумал другую: Гондла все-таки духом высок, Нанесем ему рану такую Прямо в сердце, чтоб встать он не мог. Только Лера окажется в спальне И погасит огонь ночника, Я беседой искусной и дальней Задержу жениха простака. Этим временем Лаге к невесте Проберется и будет молчать, Женский стыд, с боязливостью вместе, Не дадут ей обмана понять. И для Гондлы, вы знаете сами, Станет мир тяжелее тюрьмы… Над союзом волков с лебедями Нахохочемся досыта мы. Снорре Верно! Этой обиды не может Самый низкий мужчина снести. Груббе Если душу подобное гложет, То от смерти ее не спасти. Лаге И наверное, милая Лера Свой смирить догадается гнев, Ведь еще не бывало примера, Чтоб пленяли горбатые дев. Ахти Чу, идут! Расходитесь скорее, Лаге здесь, остальные сюда! Груббе Лет хоть на тридцать будь я свежее, Я бы с Лаге поспорил тогда.

Скрываются.

СЦЕНА ТРЕТЬЯ

^{Входят Гондла и Лера.}

Гондла Лера, Лера, надменная дева, Ты, как прежде, бежишь от меня! Лера Я боюсь, как небесного гнева, Глаз твоих голубого огня. Гондла Ты боишься? Возможно ли это? Ведь не ты ли бывала всегда Весела, как могучее лето, И вольна, как морская вода? И не ты ли охоты водила На своем вороном скакуне И цветов никогда не дарила, Никогда, одинокому, мне? Лера Вспоминаешь ты Леру дневную, Что от солнца бывает пьяна, А печальную Лаик ночную Знает только седая луна. Гондла Лаик… странное, сладкое имя… Л е р а Так звала меня некогда мать, Из Ирландии родом. Такими Именами не здесь называть! Гондла Это имя мне дивно знакомо, И такая знакомая ты, И такая на сердце истома От сверканья твоей красоты! Ты не любишь меня, ты смеялась Над уродливым Гондлой всегда… Лера Но когда я одна оставалась, Я так горько рыдала тогда. Для чего-то слепыми ночами Уверяла лукавая мгла, Что не горб у тебя за плечами — Два серебряно-белых крыла, И что родина наша не эта Ненавистная сердцу тюрьма, А страна, где зеленое лето Никогда не сменяет зима. Днем все иначе. Боги неволят Леру быть и веселой и злой, Ликовать, если рубят и колют. И смеяться над Лаик ночной. Гондла Дорогая, какое безумье, Огневое безумье любовь! Где вы, долгие годы раздумья, Чуть запела горячая кровь! Что мне гордая Лера дневная На огромном вспененном коне, Ты не Лера, ты девочка Лаик. Одинокая в этой стране. Лера Как ты бледен и смотришь, маня… Неужели ты любишь меня? Гондла Я так вольно и сладко люблю, Словно отдал себя кораблю, А с тобой я еще не слыхал, Как шумит набегающий вал. И совсем не морские слова Ты сказала с волшебной тоской, Я внимал им, но понял едва, Я услышал в них ветер морской. Значит, правда открылась святым, Что за бредами в нашей крови И за миром, за миром земным Есть свободное море любви. Серафимы стоят у руля Пестропарусных легких ладей, А вдали зеленеет земля В снеговой белизне лебедей. Сердце слышит, как плещет вода, Сердце бьется, как птица в руке, Там Мария, Морская Звезда, На высоком стоит маяке. Лера Ты бледнеешь опять, ты дрожишь… Что с тобой, королевич мой белый? Ты прекрасен, когда говоришь , Ты как Бальдер, бросающий стрелы. Гондла Ночь летит и летит на закат, Ночи летние песни короче, Вон, за окнами совы кружат, Эти тихие горлинки ночи. Ах, к таинственной спальне твоей Я сегодня пройду за тобою, И любимая станет моей, Самой близкой и самой родною. Лера Только, милый, не сразу входи, Умоляю тебя, подожди, Это глупое сердце в груди, Что боятся еще, пощади.

Скрывается за дверью; входит Ахти.

СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ

^{Гондла и Ахти.}

Ахти Королевич, большую услугу Ты бы мог мне теперь оказать… Гондла Это Ахти? Старинному другу, Другу детства готов я внимать. Помнишь, между рябин, по дорожке Мы взбегали на каменный вал, Ты так часто мне ставил подножки, Я срывался, а ты хохотал.

Лаге у него за спиной прокрадывается к Лере.

Ахти (смеется) Это Лаге. Гондла Конечно, и Лаге. Он со мной был особенно груб. Как дивился его я отваге И улыбке насмешливых губ! Быстроглазый, большой, смуглолицый, Всех красивей, сильней и смелей, Он казался мне хищною птицей, Ты же — волком исландских полей. Странно! Был я и хилый и дикий, Всех боялся и плакал всегда, А над сильными буду владыкой, И невеста моя, как звезда. Ахти В день, когда ты получишь державу И властителем станешь вполне, Ты наверно устроишь облаву Небывалую в нашей стране? Гондла Я люблю, чтоб спокойно бродили Серны в рощах, щипля зеленя; Слишком долго и злобно травили, Точно дикую серну, меня. Ахти Ну, тогда ты поднимешь дружину И войною пойдешь на датчан? Хорошо королевскому сыну Опорожнить на поле колчан. Гондла Ахти, мальчик жестокий и глупый, Знав, что больше не будет войны. Для чего безобразные трупы На коврах многоцветных весны? Ахти Понял. Все мы узнаем на деле, Что отрадно веселье одно, Что милы и седые метели, Если женщины пенят вино. Гондла Все вы, сильны, красивы и прямы, За горбатым пойдете за мной, Чтобы строить высокие храмы Над грозящей очам крутизной. Слышу, слышу, как льется победный, Мерный благовест с диких высот, То не колокол гулкий и медный — Лебединое сердце поет. Поднимаются тонкие шпили (Их не ведали наши отцы) — Лебединых сверкающих крылий Устремленные в небо концы. И окажется правдой поверье, Что земля хороша и свята, Что она — золотое преддверье Огнезарного Дома Христа.