Вред любви очевиден (сборник)
Шрифт:
– Мои дети – числом три штуки, да – мои дети не читают того, что я издаю. Вас они прочтут. Вы умны и наивны в то же время, а это редчайшее сочетание. Таких не просто любят – таких обожают. Теперь так. Я говорил с директором, денег нет. Дадим мало. Дадим две тысячи, ну и процент от продажи. Согласны?
– Согласен!
– И не торгуется, и не ломается, и не кривляется, и тексты хорошие пишет… – делает редактор большие глаза. – Из провинции, что ли?
– В общем, да, – усмехается Миша.
– Ясненько, – вздыхает редактор. – Главное, чтоб эти твари сидели
– Какие твари? – спрашивает Миша.
– А ты будто не знаешь, – подмигнул редактор, – какие такие твари бывают! А вот которые людьми питаются.
Миша и редактор посмотрели друг на друга с пониманием.
– Так я вас жду, Михаил, завтра, для заключения договора, – спокойно и торжественно говорит редактор.
Берлин. Кафе. Маша и Юра отмечают успех Машиного показа.
– Нет, но ты бы видела, как он на тебя смотрел! – кипятится Юра. – За такое вызывают на дуэль, ей-богу. Ну всё, Маша, всё. Можешь расслабиться. Это тебе не Родина, здесь, если повезёт, талант находит адекватную денежную стоимость. А тебе после контракта с Немецкой оперой и на родине другая цена будет. Победа, Машка! Чистая победа! Я вообще боялся за тебя. Ты одно время… ну, после этой истории… плохо владела собой. И голос не звучал. Но ты молодец. Вдобавок ко всем твоим талантам, ты ещё обнаружила поразительное самообладание. Не поддалась на провокацию…
– Какую провокацию, Юра?
– Любовь – это сволочь, – убеждённо говорит Юра. – Она берёт своё и уходит. Ей плевать на человека. А ты остаёшься наедине с кем-то абсолютно чужим и ненужным. Или с ощущением, что потратил душу на кусок дерьма. Ты вовремя остановилась, Маша.
– Надо бы немецкий выучить, что ли. Интересный язык – некрасивый, но впечатляющий. Не надо, Юра, рассуждать о любви. Это ни к чему в любом случае – и когда её нет, и когда она есть. Хочу ещё пива.
– Момент! Как оно там – бир? Во, цвай бир. Я немецкий выучу, не беспокойся. Я вообще проворный, шустрый такой, если ты заметила.
– Ты мой тараканчик, – ласково отвечает Маша.
– Ох уж это пиво… – сокрушается Юра, вынужденный отлучиться.
Как только он уходит, Маша набирает номер.
Москва, квартира Миши. Семья ужинает.
– Лена, я думаю, мы всё-таки можем обойтись без телевизора. Машина важнее. Вот продадим твоё родовое имение – купим телевизор. А сейчас надо менять боевую лошадку. Ты же сама видишь – помирает старушка.
– Я просто подумала, может, как-то можно совместить? Телек купить на распродаже, подешевле…
– Детка, есть закон: за что недоплатишь – того не доносишь, понятно? И что там смотреть, по этому телевизору? Я на работе, в бистро в нашем, днём глянул – мама дорогая, там трупы, стрельба, зона, мат-перемат, про… извращения всякие преспокойно говорится, а у нас ребёнок. Мы в одной комнате! Обойдёмся мы без этого рассадника национального разврата. Я вообще теперь писатель. Приказываю всем читать книжки, и всё.
Ту т и прозвонил Мишин мобильный.
– Да, –
Маша слушает его голос, молчит.
Миша смотрит на дисплей, там написано, что номер засекречен. Но он понял, кто это.
– Ты что, худеть решил? – спрашивает Лена. – Давно пора. Ты что-то расплываешься у меня.
– Папа нормальный, ему не надо худеть, – защищает отца Даша. – Папа красивый. У меня в группе все девочки завидуют, когда он за мной приходит.
– Алло, вас не слышно, – Миша встаёт из-за стола, идёт в комнату. – Вас не слышно!
Маша слушает его голос, молчит.
Миша тоже молчит. Потом тихо спрашивает:
– Это ты?
Маша не отвечает.
– Миша, остынет! – кричит Лена из кухни.
Миша слушает тишину, Маша тоже. Наконец связь прерывается.
Маша прислушивается – за соседним столиком добрые бюргеры начинают петь старую добрую песенку, стуча кружками в такт. Маша обернулась, стала подпевать, потом громче, потом вообще пошла к бюргерам за столик.
Миша вернулся к семейному ужину. Смотрит в тарелку, потом перед собой.
– Кто звонил? – спрашивает Лена.
Миша пожимает плечами, пытается есть.
Звучит-гремит весёлая немецкая песенка. Маша стучит кружкой, упрямо поёт, на лету выучивая слова, и кажется лёгкой, гордой и радостной.
Если, конечно, внимательно не смотреть в её глаза.
Санкт-Петербург, 2005
Последнее доказательство
– Анна Марковна? Шестнадцатая палата.
В голосе медсестры ему почудилась знакомая смесь опаски с уважением, чувство, которое его мать любила и умела внушать всем, даже мимолётным встречным. Перед дверью он тихонечко, как нашаливший пёс, вздохнул. За тридцать восемь лет, прожитых на свете, он не научился быть самим собой и быть с матерью одновременно. Что-нибудь одно получалось.
Анна Марковна Волькенштейн, грузная седая женщина с большим острым носом, похожая на лайнер, неторопливо рассекающий океанские воды, занимала собой одноместную палату по коммерческой цене. Двое преуспевающих детей никогда не позволили бы ей тесниться среди прочих, а потому Анна Марковна видела себя теперь единоличной владелицей телевизора и холодильника. Обоим предметам роскоши давно было пора на пенсию по старости – телевизор отчаянно врал цвета, превращая надёжный и родной красный в сомнительный розовый, а с холодильника эмаль слезала хлопьями, как обгоревшая кожа. Но в палатах рядышком и того не было. Анна Марковна состояла, видимо, в прямом родстве с жизнью, и жизнь до поры подыгрывала ей, поддавалась, притворялась – ясной, управляемой и понятной, как всякий телевизор, пусть и старый. Ясность матери восхищала и пугала Олега – трудно ждать милости от человека, никогда не видевшего тёмной стороны улицы.