Вред любви очевиден (сборник)
Шрифт:
Даже случившийся с ней микроинфаркт Анна Марковна обратила в свою пользу. «Я всегда говорила – сердце». «Я, например» и «Я всегда говорила» оставались самыми частотными выражениями Анны Марковны. Она хотела знать всё заранее и досконально – куда пошёл муж, что делают дети, от чего она умрёт. Настоящая учительница высшей школы. В море русского хаоса всегда плавали две-три деревянных идейки для спасения таких, как она – желающих спастись, – и эти идейки кое-как, но поддерживали отдельные тела, даже такие большие, как у Анны Марковны. Неминуемая польза от чтения художественной литературы и правильный,
Между тем оба ее ребёнка до сих пор не завели семьи: и северного письма красавица-пианистка Эльга, и стройный, голубоглазый Олег – бывший танцовщик, ныне практикующий хореограф с репутацией на Западе. Тридцать лет Эльге, а Олегу скоро будет сорок. Дети были красивы, умны, талантливы, здоровы, дети хорошо зарабатывали и всегда заботились о матери. Тем не менее что-то с ними было не так. Какая-то гниль укрывалась за яркой кожурой спелого плода, какая-то змея сидела в розах; и простым, прямолинейным наездом ни гниль эту, ни эту змею было не обнаружить, но вести себя сложнее Анна Марковна не умела.
Вот и сейчас она сидела, насупившись, уже с незримым пулемётом в руках, конечно, так её и дразнили на кафедре – Анка-пулемётчица, – но боевая дочь гениального бухгалтера Главювелирторга Марка Сэпмана, по счастью, дико нравилась аспиранту по скандинавской литературе Леониду Волькенштейну, по забавному совпадению, тоже Марковичу. Марк Волькенштейн, теория механизмов, гонения в пятидесятых и дом в Комарове в шестидесятых, – звучное имя.
Анна же, по мнению Леонида, явилась воплощением древних дев-воительниц, о которых он читал у Ибсена. Что ж, слияние Сэпманов и Волькенштейнов обещало в будущем создать непобедимый род, у истоков которого стояли, как классические колонны, могучие деды: еврей Марк и немец Марк, в чьих генетических программах скопилось талантов и добродетелей на полк внуков. Но в дело вмешались русские бабы, и от этого или от чего другого, но все программы полетели к чёрту.
Род никуда не продолжался. Род заканчивался, ветвь засыхала, и женщина, прекрасно сделавшая свою женскую работу, вырастившая двух здоровых детей, – вдруг различала на таком милом, таком материнском лице жизни отвратительную усмешку.
Признать, что жизнь посмеялась над тобой? Поссориться с ней? Это очень уж героический и совсем не женский путь.
И вот Анна Марковна сидит в палате, готовая к решительному разговору. Теперь у неё на руках сильные козыри – она больна, может умереть. Дети просто обязаны обеспечить ей тот уровень ясности жизни, к которому она привыкла. В конце концов, если они любят её – она вправе потребовать доказательства.
Олег не был притворяшкой, умело ведущей тайное существование, да и стиль жизни его среды не предполагал лицемерия. Чего-то он матери не говорил, это правда, но специально не скрывался. Все знали – знала сестра, знали друзья, коллеги, соседи по даче. Но читать умеет только тот, кто знает буквы, поэтому Анна Марковна вовсе не понимала текст поведения сына – она не знала элементарного. Она считала, что Олег пожертвовал всем ради своей профессиональной карьеры.
– Мамочка,
– Долго ты ехал… – сказала она с нарочитой укоризной. Он был не виноват, она знала.
– Ну, мамочка, как же долго! – Олег красиво всплеснул белыми, нежными руками. – Сразу, как тётя Наташа позвонила, договорился – дали целую неделю. Испанцы всё-таки. На нас чем-то похожи, распиздяи. Немцы бы ни за что – выпуск, понимаешь, всё по календарю…
– Олег, не ругайся.
– Я ругался? Когда?
– Определение испанцев.
– Ну, мам, я не знаю, как иначе сказать. Нет синонима!
Он ставил «Лебединое озеро» в Испании – умную, старательную копию того, что видел в детстве.
– Я ведь умоляла: никакой еды.
– Мамочка, это не еда, а баловство – орешки, курага. Сердечникам нужна курага…
– Послушные дети нужны сердечникам больше, чем курага, – изрекла Анна Марковна.
– Слушаю и повинуюсь! – с усилием засмеялся Олег, чувствуя недоброе.
Анна Марковна отложила в сторону роман Улицкой, картинно поправила тонкой, мягкой шерсти цветастую шаль (июнь в Петербурге бывает неласков), дочкин подарок, дети любили красивые вещи, знали в них толк.
– Олег, милый мой… Вот и прозвенел мой первый звонок, и ты прекрасно понимаешь, о чём я говорю. Прежде, чем я окончательно распишусь в той повестке, которую мне обязательно вручат… не перебивай. Мне шестьдесят семь, я похоронила мужа, и я знаю, что я говорю. Всегда знаю. У меня есть мечта, которую ты можешь исполнить. Я не стану утверждать, что это легко и просто. Нет. Это никогда не было легко и просто. Но это исполнимо. Это в твоих силах. Ты, в конце концов, должен это сделать, если любишь меня.
Анна Марковна погладила сына по голове, жёсткой от геля для укладки волос, заглянула в светлые виноватые глаза с ресницами, окрашенными в салоне красоты.
– Прежде чем я умру, я хотела бы увидеть твою жену.
Это было невыносимо, как всегда. Всю дорогу Горькушка ныл, куксился, требовал то воды, то уборную, то почему-то гамбургер.
– Хочу кусочек нормального американского дерьма, – объяснил он. – Ты меня затрахал своей японской рыбой. Са-си-ми. Су-си. Совершенно неприличные звуки… Сам соси своё суси. – И с детской радостью расхохотался, довольный каламбуром.
Они были вместе уже семь лет. После некоторого, впрочем, лёгкого, распутства юности, Олег стал предпочитать постоянные, прочные связи. Танцовщик Игорь – Горькушка – был, если считать по меркам натуралов, его второй женой. Выглядел он как уменьшенная, улучшенная и слегка подкопчённая копия Олега. После гамбургера Горькушке стало плохо, и он замолк, борясь с тошнотой, став ещё более привлекательным, как всякий красавчик, который позволяет себе быть жалким и бледным. «Да, обязательно нужен лёгкий изъян, – подумал Олег, стараясь спасти свой “форд” на разбитой вдрызг 2-й Дачной улице посёлка Комарово. – Совершенство противно. Собственно, то, что мы считаем совершенством – то есть безошибочность, отсутствие погрешностей – видимо, в высшем смысле совершенством не является…»