Времена года
Шрифт:
«ДВАДЦАТЬ ВОСЬМОГО ОКТЯБРЯ ДЕВЯТЬ УТРА ВЫЗЫВАЕТЕСЬ БУДАПЕШТ КОМИССИЮ ПАРТИЙНОГО КОНТРОЛЯ ЦК ПАРТИИ ПО ДЕЛУ ВАШЕЙ РЕАБИЛИТАЦИИ».
Однако выехать в Будапешт по этой телеграмме Матэ не удалось из-за октябрьских событий, которые стали для него новым испытанием на верность партии и собственным принципам.
С конца лета 1956 года Матэ каждое утро со все возрастающим беспокойством брал в руки газеты. Наскоро просматривая их, удивлялся, а иногда даже не верил своим глазам. Закончив смену, он внимательно перечитывал все статьи. Некоторые фразы перечитывал по нескольку раз, пытаясь вникнуть в их смысл, но тщетно. Порой его охватывало странное и вместе с тем страшное чувство, что он не понимает того, что творится не
24 октября шахтеры, как обычно, спустились в шахту и отработали смену, а на следующий день работа в шахте остановилась.
Придя на шахту, Матэ с удивлением увидел на здании шахтоуправления развевающиеся национальные флаги, с середины которых чья-то недобрая рука вырезала герб Венгерской Народной Республики. А вскоре на шахтный двор въехали грузовики с чужими, странно одетыми людьми. Приехавшие говорили зажигательные речи, говорили невразумительно, но дерзко, куда-то в спешке уезжали и снова возвращались. Краснолицые, словно взбодрили себя несколькими стаканами палинки, они говорили громко, стараясь перекричать друг друга. Грузовики мятежников разъезжали по всему поселку. Несколько молодых шахтеров, которые заглянули в кузова машин, крытых брезентом, увидели там оружие. Один из грузовиков сшиб дорожный знак и даже не остановился. Кое-кто из шахтеров пошел в город, чтобы узнать, что там делается, другие шли без любопытства, сами не зная зачем.
Когда Матэ увидел на стене одного здания контрреволюционный плакат, написанный с орфографическими ошибками, потом еще один, а затем свастику, нарисованную на заборе мелом, он сразу же пошел домой, заперся на ключ и начал настойчиво крутить ручку настройки старенького «телефункена». Всю ночь он жадно слушал радио, пытаясь что-либо понять, ловил и заграничные станции, которые был способен поймать дряхлый радиоприемник, но понял довольно мало. Проанализировав все увиденное и услышанное, он пришел к убеждению, что в стране начался контрреволюционный мятеж.
В тяжелых раздумьях и сомнениях прошел день. Матэ хотелось что-то делать. Желание активной деятельности, зародившись где-то в глубине души, росло с каждым часом. Его так и подмывало встать и пойти в райком партии, чтобы прямо сказать им: «Товарищи, я пришел к вам, чтобы помогать. Вы можете располагать мной. Я готов на все». Но мысль о том, что на него, как и прежде, недоверчиво покосятся, удерживала его от этого шага.
Поздно вечером кто-то громко застучал в калитку дома, где жил Матэ. Приоткрыв занавеску, Матэ посмотрел в окно. Это пришел Бочар, которого Матэ знал еще с того времени, как был секретарем райкома. Тогда Бочар работал в парткоме шахтоуправления. Жил он в шахтерском поселке, и, хотя ему не раз предлагали большую и лучшую квартиру в городе, он не согласился туда переезжать, чем завоевал у шахтеров особую симпатию.
После возвращения в поселок Матэ несколько раз видел Бочара, но поговорить по душам им не пришлось. Они только здоровались при встрече.
Матэ пошел открывать калитку.
— Я уезжаю, — коротко сказал Бочар, внимательно глядя на Матэ, словно стараясь угадать его мысли.
— Куда? — поинтересовался Матэ.
— Еду в обком партии. Быть может, я там понадоблюсь.
Матэ ничего не сказал Бочару. Несколько секунд он смотрел вслед удаляющемуся Бочару.
28 октября Матэ встал очень рано, на улице едва рассвело. Побрился и собрался так, словно отправлялся в дальний путь: надел два теплых свитера, шерстяные носки, сунул в карман табак и бумагу и пошел в город. Идти пришлось пешком, так как автобусы туда уже не ходили. Шел и думал: «Именно в такой день я предстану перед комитетом партийного контроля. Правда, сейчас я иду вовсе не туда, надеюсь, что и здесь, на месте, удастся все выяснить...»
В обкоме партии, куда пришел Матэ, его не донимали расспросами, во-первых,
Матэ послали на третий этаж в угловую комнату к какому-то пожилому мужчине, вместе с которым он должен был наблюдать за площадью. Войдя в указанную комнату, он увидел у окна мужчину, который изучающе взглянул на него, однако от окна не отошел и автомата, который держал в руках, на подоконник не положил.
— Я Шимон Находилски, — представился мужчина. — Фамилия моя, наверное, несколько странно звучит для вас, зато в Европе интернационалисты меня хорошо знают...
Шимон мог часами не отходить от окна, сидеть или стоять не шевелясь, внимательно наблюдая за тем, что происходит на площади. Когда Матэ спрашивал его о чем-нибудь, Шимон делал вид, что не расслышал вопроса.
«Какой-то нелюдимый», — решил сначала Матэ.
У Шимона была привычка поминутно поправлять очки, словно они без этого вот-вот съехали бы у него с носа. Иногда, когда у окна дежурил Матэ, Шимон что-то рисовал на клочках бумаги. Глядя на Шимона, на его свесившуюся на грудь седую голову, морщинистую шею и гордый орлиный профиль, Матэ находил его поведение странным, а порою просто непонятным. Ночью старик начал кричать во сне, бредить. Матэ неподвижно сидел у окна, вглядываясь в ночную тьму. Он уже задремал, как вдруг услышал тихий плач, доносившийся из угла.
«Кто это плачет?» — подумал Матэ. Ведь, кроме них, в комнате никого не было. Да, это плакал старик Шимон.
Утром Матэ молча сдал пост у окна Шимону. Так же молча они позавтракали. Матэ хотелось спросить у Шимона, почему тот плакал ночью, но он не знал, как это сделать потактичнее.
Едва Матэ и Шимон закончили завтракать, как на площадь въехала повозка. Обычно на таких крестьяне возят на базар продукты. В полной тишине отчетливо слышался скрип давно не мазанных колес. Лошадей в городе не было, и повозку толкал, налегая всем телом на дышло, неуклюжий мужчина с лохматой головой. На повозке стоял дощатый гроб. Мужчине помогали два старика, которые одновременно поддерживали друг друга. Они не причитали, не плакали, молча толкали повозку и, казалось, нисколько не интересовались тем, что творилось вокруг.
Матэ подозрительно смотрел из окна на повозку, на гроб, на стариков, не понимая, как и зачем пропустили их в оцепленный район. «Нужно будет спросить Шимона, — думал Матэ, — почему он плакал ночью». Когда повозка проехала мимо здания обкома, Матэ убрал с подоконника автомат, развернул схему прилегающих улиц, которую он за день до этого сам вычертил, принялся ее рассматривать. Затем взял бинокль, который Шимон всегда держал на подоконнике, и внимательно осмотрел местность. Не отходя от окна, сел на пол. Он чувствовал, как усталость навалилась на него, и подумал, что неплохо было бы хорошенько выспаться. Жизнь, возможно, показалась бы после этого не такой мрачной. Его разбирало любопытство, кто же лежал в гробу. И вдруг Матэ обожгла догадка: «А может, в гробу вовсе и не мертвец лежал, а оружие, которое мятежники хотели провезти в оцепленный рабочими район, чтобы в тот же вечер обстреливать из него здание обкома?..»
Примерно в половине десятого Шимон сменил Матэ. Но Матэ от окна не ушел, а даже выглянул на улицу.
— Почему ты не уходинть? — строго спросил его Шимон.
— Хочу поговорить, — ответил Матэ.
— Кто ты такой?
— Был секретарем райкома.
— Почему был?
— Говорю был, значит, был.
— Почему был? Ведь партия живет и борется. Нас никто не разбил.
— Меня разбили, — повернулся к Шимону Матэ.
— Ты что-нибудь натворил? — спросил Шимон, и выражение строгости сошло с его лица.