Времена года
Шрифт:
— Не понимаешь?.. Как тебе втолковать?! — кричит он. — Война ведь! А я на фронт еду, туда, где стреляют... Я не хочу ехать! Понимаешь?! Я боюсь! Мои друзья уже погибли там, а ты тут плачешь и лежишь в постели!.. Ты что, не понимаешь, что я не хочу идти воевать! Эти русские мне ничего не сделали!
Он злобно рубит воздух ладонью.
— Неужели ты не понимаешь, что и я могу погибнуть в окопе, как они...
Он остановился взглянул на жену.
— Может, ты рада будешь, а? — Он явно начинает терять разум.
Вероника бледнеет, смотрит на мужа, как на чужого, словно этот незнакомый худой мужчина пришел сюда прямо из окопов. Она глубже натягивает на себя одеяло.
Петер вне себя, ему кажется, что кто-то, невидимый, больно сдавил ему горло. Нахмурив брови и прикусив губу, смотрит на жену, знает, как тяжело сейчас Веронике, но ничего не может с собой поделать. Охотнее всего он убил бы сейчас жену, чтоб не оставлять ее здесь одну. Захлопнул бы дверь домика, колом подпер бы калитку в заборе, сунул повестку в карман и пошел навстречу смерти.
Но он не мог этого сделать.
— Ухожу, как побитая собака. Ребенка и то не родила мне вовремя!
Вероника не отвечает, всматривается в лицо мужа, но не узнает его. Все плывет у нее перед глазами.
Петер обеими руками держится за спинку кровати. Он так устал, что не может выговорить ни слова.
Жена съежилась, поджала к подбородку колени. Ей кажется, что она смотрит прямо в лицо войне. Она больше не ждет, что муж подойдет и обнимет ее, поцелует, погладит волосы. Не ждет, что он позовет ее проводить, что скажет словечко, одно-единственное.
А Петер кладет голову на спинку кровати и начинает ругаться.
Человек по натуре суровый, он за пять лет совместной жизни ни разу до этого не обидел ее грубым словом.
Женщина тихо плачет. Вчера вечером, когда сумерки окутали землю, они лежали рядом в постели и безмолвно смотрели в ночную пустоту.
Ночью Вероника спала беспокойно. Ей снилось, будто Петер вдруг вскочил с кровати, разорвал повестку и, схватив в руки топор, встал у двери. Он смотрел на жену и по-детски бормотал, что ни за что на свете не пойдет на фронт. Он хочет принадлежать только ей, Веронике, а не этой проклятой войне.
Это был сон.
Петер устало сел на стул, порыв ярости вспыхнул и тут же потух.
Вероника глотает последние слезы и боязливо спрашивает:
— Как же я могу уехать в Халап? А с домом что будет?
— Пусть пропадает. Лишь бы с тобой было все в порядке, — тихо вздыхает Петер.
Жена с благодарностью глядит на мужа, бледность сходит с ее лица. Она даже улыбается, но заговорить не решается.
Поженились они пять лет назад.
У Петера тогда был один-единственный костюм и два хольда скупой каменистой земли, Вероника получила в наследство дом. Они очень любили друг друга.
Имущества у них с тех пор почти не прибавилось.
Петер
Он должен сказать ей, что когда-нибудь война все-таки кончится и он вернется домой. Приедет на украшенной разноцветными лентами подводе, запряженной двумя лошадьми. Эх, мечты!
В окошко тихо стучат.
— Петер, ты готов? — спрашивает под окном кривоногий сосед.
— Иду.
Он поднимает деревянный сундучок, но тут же ставит его на пол и молча глядит на жену. Так он ничего и не успел сказать ей.
Петер подходит к кровати, наклоняется. Жена тихо плачет. Просунув руку под ее шею, он неловко, стыдливо целует ее.
Сам плачет без слез.
Неожиданно он выпрямляется, сует повестку в карман, берет деревянный сундучок. Еще раз оглянувшись, Петер выходит из комнаты.
В сундучке все его состояние. Немного продуктов на дорогу, пара нижнего белья. Дует сильный ветер, а Петер слышит только рыдания Вероники, и ему кажется, что рыдает вся вселенная.
Так год назад, 25 марта 1944 года, Петер Киш уходил на фронт.
Теперь он медленно бредет меж грязных, словно покрытых ржавчиной камней. Идет осторожно и неторопливо. Над головой хмурое небо, по краю озера блуждают, переливаясь, утренние блики.
Петер Киш идет, шатаясь, склонившись вперед: так легче идти, ноги скользят по глинистому грунту.
С одной стороны длинное свинцовое озеро, с другой — узкое шоссе.
Он идет с того берега озера, идет домой.
Вчера Петер Киш сбежал со своей батареи. Теперь он дезертир.
Он останавливается, наклоняется, поправляет сбившуюся в грубом солдатском башмаке портянку: нужно спешить. Сзади наступают русские, впереди — немцы.
В промежутке между ними и пробирается домой Петер Киш.
Вещмешок то и дело съезжает ему на шею.
Сбежал он из третьей батареи, в которой служил целый год.
Теперь у него ничего нет, кроме собственной тени. В руке зажата тонкая сухая веточка, которую он сломил по дороге. За спиной вещмешок, в нем полбуханки солдатского хлеба, три банки консервов и несколько пачек подмокших сигарет.
Он прошел через ад и чистилище, прошел долгий и кровавый путь, а теперь чувствует себя очищенным.
Казалось, он стал еще выше ростом и худее. Лицо — кожа да кости, и на нем застыло какое-то холодное выражение. Страха и уныния уже нет. Все это осталось на огневой позиции батареи.
Девять месяцев назад Петер первый раз в жизни дернул за запальный шнур гаубицы. С тех пор он ничего не чувствует. Грохот первого выстрела навсегда запал в его память. С того дня Петер стал таким же желтым, как пороховой дым.