Времена года
Шрифт:
— Почему тогда она работать не шла?
— А куда?
— К богачам. На виноградниках у них всегда бывает работа.
Старик сокрушенно покачал головой, устремил тяжелый взгляд на Петера.
— А ты как думаешь, сынок, у богачей мед, что ли? Один раз подрядилась она у Геребьешей батрачить — там старый хрыч в первый же день за ней приударил... С плачем домой прибежала.
— А гитлеровец лучше? — спросил Петер.
Старый Шойом ничего не ответил.
— Молчите? Со своим я бы тут расправился, убил бы — и все... И рассчитался.
Старик
— Чудак ты человек. Себе бы хуже сделал.
Киш закрыл лицо руками.
— А теперь где мне его искать, этого Ганса?
Старик подходит к Петеру и гладит его по плечу.
— Не тоскуй, сынок, не отчаивайся, — мямлит Шойом, сердясь на себя за то, что не может найти других, более доходчивых слов.
День между тем уже клонится к вечеру.
Петер поворачивается к старику, хватает его за борт пиджака, старая ткань трещит.
— Скажите по совести... Скажите мне: любила Вероника того немца или нет... Или только так, по принуждению?..
Старик беспомощно бьется в руках Петера, отворачивает лицо от его жаркого дыхания.
— Немца? — переспрашивает он, стараясь выиграть время.
— Да!
Нет, не выиграть тут ни секунды времени. Петер не сводит с него глаз. Старик неуверенно пожимает плечами:
— Нет... Конечно, не любила...
Петер отпускает старика, идет к лавке и растягивается на ней, словно тяжелобольной.
Старик ждет некоторое время, не сводя взгляда с Петера. Но тот продолжает лежать с закрытыми глазами. Тогда старик открывает буфет, берет чистую тарелку и кладет в нее несколько ложек смальца. Потом присаживается на корточки перед печкой, смотрит на остывший пепел.
— Петер! Я приготовлю тебе чего-нибудь поесть. Ты, должно быть, голодный.
Петер молчит.
Шойом, не поднимаясь с корточек, поворачивается к нему.
— Слышь, Петер? Я тебе поесть приготовлю!
Не поднимая головы и не двигаясь, Петер глухо отвечает:
— Не надо мне ничего.
Старик некоторое время ждет, потом разочарованно отходит от печки. Надевает шляпу и ковыляет к двери, прощаясь, говорит:
— Я к тебе загляну еще, попозже...
Шойом, думая, что Петер заснул, громко откашливается.
— Не надо, — говорит ему, не открывая глаз, Петер. — Пусть никто сюда не приходит.
— Бог велит быть милосердным, сынок, добрым...
Петер срывается с места, во взгляде печаль и ярость.
— Что вам от меня еще надо? Почему вы не уходите? Что вы тут мне проповеди читаете? Это я должен быть добрым? А ко мне кто был добрым? Уж не за мою ли доброту меня и на фронт послали? Все мои товарищи погибли, на нас мины падали, словно дождь. А дома в это время жену обесчестили... И от земли никакой радости, каждую осень вода уносит перегной, одни камни остаются на участке... Так что же вам-то еще от меня нужно?
Старик пятится к двери и робко говорит:
— Может, когда русские придут, и у нас жизнь получше станет... Столько о них
Хлопает калитка, быстрые шаги раздаются по веранде, кто-то стучит в окно:
— Вероника! Вероника!
Киш и Шойом недоуменно переглядываются.
— Звонарь, — говорит старик, отходя от двери. — Он больше всех у нас тут с немцами путался.
— Вероника! Ты дома? — кричит звонарь, продолжая барабанить по оконному стеклу.
Петер садится на лавку, несколько раз глубоко вздыхает, потом поднимается, идет к двери и открывает ее.
На пороге действительно стоит звонарь.
Высокий медлительный человек заглядывает на кухню. Руки его болтаются в воздухе, словно колокольные веревки.
Звонарь узнает Петера и смущенно молчит.
Напряженная, беспокойная тишина. Первым заговаривает звонарь:
— Вот так неожиданность! Вернулся?
Петер недружелюбно глядит на звонаря. Никогда он не любил его. Хорошо бы узнать, зачем он пришел, но по лицу звонаря узнать ничего нельзя. Весь он какой-то скользкий, не за что уцепиться.
— Вернулся! — холодно отвечает Петер.
— Русские здесь!
— Где?
— В роще, у каменоломни.
На околице села слышится треск автоматов. Сумерки уже спустились на землю.
Вот она, война! И сюда докатилась.
Звонарь испуганно бросается в дом, с посиневшим от ужаса лицом прижимается к буфету. Руки у него становятся мокрыми. Ему очень хочется за кого-нибудь ухватиться.
Старый Шойом выглядывает во двор, прислушивается к голосам русских, потом возвращается на кухню. Домой идти нет смысла. Старик садится на лавку, набивает трубку и принимается дымить, пуская белые облака дыма к потолку. Он понимает, что теперь не остается ничего другого, как терпеливо ждать.
Петер облокачивается о дверную притолоку. Война пришла к нему в дом. Как он ни бежал, но так и не смог убежать от нее. Он потерял жену, потерял спокойствие, а теперь беспомощно стоит и ждет, хотя отлично знает, что сюда в любой момент может залететь шальная автоматная очередь. Надо одеться и бежать что есть сил, но сил-то у Петера и нет.
Неожиданно на пороге появляются два русских солдата с автоматами. Солдаты подозрительно обводят взглядом присутствующих.
Прошло всего несколько мгновений, но они кажутся вечностью. Бывает такое, что время еле-еле движется, а человек стареет сразу на несколько лет.
Сапоги солдат испачканы грязью, но движения их легки. У одного из них на лице длинный шрам. Он заходит в кухню. Другой за ним.
Солдат со шрамом нетерпеливо спрашивает:
— Немцы есть?
Старый Шойом еще с первой мировой войны хранит в памяти несколько русских слов. Он силится воспроизвести их, построить фразу. Вскочив с места, выпрямляется по-военному и бодро рапортует: