Времена грёз
Шрифт:
Большую часть дня я стал проводить в собственных покоях. Спальня соседствовала с кабинетом, всю еду приносили туда же, никто и ничто не могло пройти ко мне мимо моего единственного и верного стража. Только ему я, кажется, все еще немного верил, верил и надеялся на его помощь. Особенно в минуты безумия.
Образ Евы начал постепенно затухать в моем сознании, я не оставил ей шансов появиться вновь, спрятался, будто в норе и не выходил ни на зов, ни на плачь, ни на мягкий шелест ткани. Уперевшись, словно баран, я игнорировал единственные ее проявления, пока не понял, насколько я остался одинок.
Одиночество как
И некому было помочь.
Ощущение приближающейся смерти ударило по мне с пятнадцатым днем рождением сына. Я хотел его увидеть, даже поздравить захотел, но не мог. Страх, словно мучительная болезнь, сковал меня и привязал к собственной спальне. Тогда я уже несколько месяцев старался не выходить в свет, а теперь и вовсе отказывался от любых встреч. Занимался бумагами, когда разум был еще чист, и молился о возвращении Евы, когда паника обхватывала меня своими крепкими жгутами. Трепет перед предателем я готов был обменять на горячку потерянной когда-то любви.
Мне стало не хватать супруги, этого безумия, помешательства. Почувствовал, что мне нужно ее внимание и присутствие, пускай даже призрачное. Всё, что осталось от нее в замке, я приказал снести в свою спальню, но среди скудного вороха случайно выживших вещей едва ли нашлось что-то действительно её.
Тогда я приказал привести сына и, вцепившись в побледневшее от ужаса дитя, попытался рассмотреть его черты, в надежде увидеть в них Еву.
И не нашел.
Моя истерика была столь дикой, что Мартирасу пришлось вколоть успокоительное. Я искренне убедил себя, что моя нежная, ласковая, прекрасная Ева могла бы защитить меня от бед, от боли и страданий. Воспоминания невольно унесли меня в тот день, когда появились первенцы, и я впервые задумался, а не был ли уже тогда в моем замке предатель? Может быть, это он дотянулся до моей возлюбленной супруги и принес столь неожиданное потомство? Натянул на себя чужую личину и пришел к ней в мое отсутствие, заменив меня в постели? Он подменил Грегора, почему бы ему не подменить меня самого?
После укола мысли путались клубком змей и казались абсолютно абсурдными.
Мог ли я быть уверен, что все распоряжения в замке отдаю только я? Вдруг там, за дверью, распоряжается кто-то другой, с моим лицом? А раньше? Работает ли Мартирас только на меня, а не на нас двоих? Довольно просто было бы, заперев меня, распоряжаться всем самому, поставив надежного, доверенного охранника. Я даже не знаю, претворяются ли мои распоряжения в жизнь или оседают в ближайшей мусорной корзине. Марти заверял меня, что все в замке отлажено и министры исполняют все как надо, но он единственное мое окошко в мир. Я сам вижу лишь башню за стеклом, дорожки у стен и срубленный сад.
— Я узник в собственном доме и прав не имею нисколько.
— Мой король, так ли всё плохо?
Я ощутил знакомый холодок и сколько было сил ринулся в постели, стараясь не упустить появление Скай. Ее голос звонкими колокольчиками отозвался в моей душе и словно живительной влагой прошелся по увядающему сознанию. Тонкий стройный силуэт в лунном свете оказался настолько желанным, что я едва
— Скай…
— Вы скучали, мой король?
— Конечно, скучал. Боги, вы пришли освободить меня из моей ссылки?
— Освободить?
— Я заперт, и, кажется, все кругом враги.
— Ох, милый, это совсем не так.
Посланница мягко улыбнулась мне, и я не преминул воспользоваться ее расположением, вновь поймав прохладные ладони в свои.
— Времени осталось совсем немного, молю, скажите, кто предатель, я разберусь с ним тотчас и закончу весь этот бред.
— Боюсь, и здесь вы не правы, времени у вас не осталось.
— О чем вы?
— Наследнику исполнилось восемнадцать.
— Нет, подождите, Авелю только пятнадцать исполнилось.
— А Каину уже восемнадцать.
Скай смотрела на меня спокойно, просто констатируя факт и, кажется, не переставая улыбаться, в то время как я сам ощутил себя закаменевшей статуей.
— Каин?
— Ваш первенец.
— Не-ет, не говорите мне, что он…
— Вы сами все прекрасно понимаете, и я напомню, время вышло.
— Получается, Мартирас предатель?
— Нет, увы, предателя вы не нашли даже под собственным носом.
— И кто же это?
— Позвольте показать.
Милостиво взяв меня под руку, посланница потянула меня в кабинет, а там, поставив меня у стены, скрылась за моей спиной.
— Прошу, посмотрите.
— Я не понимаю…
— Как же, мой король, предателем всегда был ты.
Уставившись на зеркальную гладь в обрамлении витиеватой дорогой рамы из белого дерева с посеребрением, я с ужасом увидел в отражении себя. Бледного, лихорадочного, больного, исхудалого и сгорбленного настолько, что никто из моих придворных не назвал бы меня королем. На пергаментной, сухой коже видны были морщины, неопрятный вид и всклоченные волосы довершали образ. Темные провалы глаз мерцали безумными искрами.
Голос за моей спиной изменился.
— Мой милый Адам, предателя придется убить.
В отражении, вместо Скай, я увидел ту, что сводила с ума меня долгие годы.
Такие родные, такие любимые рыжие кудри спускались до бедер, белая кожа отливала фарфором, ночнушка молочная, в ней она тогда отправилась на роды, после которых я… я…
Кровавый ворот на тонкой шее красноречиво блестел в лунном свете.
— Ева.
Я считал, что мой поступок был оправдан, и никогда не укорял себя за него, но сейчас не мог сдержать слез, смотря на погибшую красоту.
Взглянув на меня из зеркала, супруга выступила вперед и, встав передо мной, вложила что-то в руки.
— Ты знаешь, что делать, мой милый.
— Прости…
Бескровные губы вытянулись так, что лицо приняло почти снисходительную гримасу.
— Ох, сейчас слишком поздно прощать, Адам, но, если тебе станет легче, извини и ты меня.
Я ощутил, как холод от предмета в моих ладонях проникает под кожу, овладевает пальцами, заставляя их сжаться на незнакомом клинке. Судорога от них волной прошибла тело, будто желая выкрутить суставы. Крупная дрожь чуть не сбивала и без того хриплое надсадное дыхание. Хотелось взвыть, кричать, орать и кашлять, выйти из дурного оцепенения и дать знать о себе, но вместе с тем я ощущал, как все мои проступки, моя вина чугунным весом опускалась на плечи, заставляя проседать под ней, сипеть и тихо всхлипывать от ужаса.