Времена и люди
Шрифт:
Сивриев выходит, чтобы принести рюмки, и Симо снова открывает тоненький томик с избранными статьями Ницше. Для чего ему это, чем ему может быть полезен такой философ, как Ницше, и именно сейчас, в наше время? Гость листает книгу, может быть, в надежде найти какие-нибудь пометки, подчеркнутые строки, то, что подсказывает обычно, чем живет человек. Нет, страницы чисты, хотя и видно, что их неоднократно листали.
Сивриев наливает ракию, натуральную троянскую, с веткой душицы в прозрачной ее глубине, и спрашивает, где бы найти настоящую сливовую, домашнюю.
— Только у деда Методия из Моравки. Туда трудно добраться — бездорожье. Но если доберешься — не пожалеешь. — И вдруг Симо
— Твое здоровье.
Неоднократно возвращались они к прежней теме, но всякий раз Главный прерывал Симо довольно неделикатно, выдвигал множество доводов, навязывая свое мнение. Постепенно Голубов потерял всякое желание разговаривать и из собеседника превратился в слушателя. Он вдруг понял, почему у Сивриева нет приятелей в селе, почему никто с ним не дружит. Все контакты — в рамках служебных обязанностей. Ну, разговаривали они несколько раз на равных, хотя, если вдуматься, Симо понимал, что и тогда Сивриев настаивал на своем. Однажды Главный, вызвав его в свой кабинет, сказал, что лично его будет считать ответственным, если из-за его «эксперимента» (так в насмешку он называл опыт со стелющимися помидорами) звено тетки Велики не выполнит план. «Кооперативное хозяйство — не экспериментальная база, а производственное предприятие на хозрасчете! Новшества — будь то технология или сорт — должны внедряться уже родившимися, вскормленными, целенаправленно воспитанными. То есть они уже должны пройти обязательный свой путь творческой обработки». Здесь и начался спор, который так ни к чему и не привел. Симо внимательно и деликатно его прервал, сказав, что считает рассуждения Главного крайними и что даже самый незатейливый, простенький опыт, независимо от того, проводится ли он на строго размеченных участках НИИ или же на сельской земле, по существу такое же творчество, как и всякое другое.
— Человек носит в себе неосуществленные мечты молодости, — сказал Сивриев спокойно. — Но жизнь — это нечто совсем другое. Она требует, чтобы человеческое дело имело второе свое реальное выражение, второй смысл, по которому можно определиться и определить общественную стоимость.
Симо, решив прижать Сивриева его же собственными доводами, заявил:
— Когда ученый выдвигает какую-то идею, какой бы отвлеченной она ни была, он неизбежно вкладывает в нее чувство, не задумываясь над тем, что это могут быть «неосуществленные мечты». В конечном счете всякая идея, которая нас осеняет, имеет и второе реальное выражение, второй смысл. Она служит человеку, а следовательно, общественно необходима.
— Но ты забываешь, — сказал раздраженно Главный, — что в девяноста девяти случаях из ста мы просто подменяем одно другим. Подменяем научное открытие экспериментом, реальные ценности вещей — желанием их иметь! Я — за разграничение деятельности. Недавно читал где-то об этих, которые вроде бы все могут, там написано: «В наше время они знают все меньше и меньше о все большем и большем количестве вещей и приходят к тому, что не знают ничего, но обо всем. То есть ни о чем!»
— Если ты читал об этом, — перебил Голубов с насмешкой, — ты наверняка прочел и о том, что твои «чистые» ученые с каждым прошедшим днем знают все больше и больше о все меньшем и меньшем количестве вещей. В итоге они знают «все, но ни о чем».
— В двадцатом веке невозможно овладеть более чем одним видом деятельности — или ты только такой, или ты никакой. Пора энциклопедистов давно миновала, — сказал Сивриев уверенно.
— И тем не менее математики стали общепризнанными корифеями того же двадцатого века! — вскричал Симо и добавил уже более спокойно, что любое новшество впервые проявляется как ощущение, толчок в механизме жизни
Спор закончился неожиданно, поскольку в комнату вошли.
— Слушай, сколько тебя можно ждать?
— Кто это?
— Кто же еще, кроме деда Драгана? Пошли-ка на улицу. Посидим на бревнышке, чтоб не мешать спать Тодору…
Выйдя, они садятся и закуривают. Огоньки сигарет то вспыхивают, то гаснут. Луна еще не взошла, но зарево ее уже обрамляет нимбом макушку Желтого Мела.
— Тодора нет — могу разговаривать с тобой откровенно, — начинает старик. — Софроний из бригады виноградарей чересчур много треплется… И я хотел тебе сказать: заткни ты ему фонтан. Он нездешний, и нечего ему клепать на нас.
— Кто нездешний? Софроний?
— Он. Болтает много, и не где-нибудь — в корчме, при всех! — повторил старик раздраженно. — А нездешний — Сивриев.
— Ну и что? Что вообще Софроний знает о Сивриеве?
— Что, что! Много ли нужно знать о ком-то, чтобы опорочить?
— Ты поэтому меня вызвал?
— Поэтому. Ты Софронию начальник, он тебя послушает. А можешь и припугнуть его.
— Знаешь, дед, я могу открывать и закрывать только собственный рот. Что касается пуганья, то я и сам не знаю, чего больше боюсь — других или самого себя!
Затоптав недокуренную сигарету, Голубов встал.
Он не хотел ни с кем встречаться, да и кого можно встретить в этот поздний час? Но на всякий случай не пошел освещенной улицей. Думал заглянуть к Лиляне. Не заглянул. Почему? В сущности, для чего Сивриев его позвал? Когда он спросил о хлопке в Присове (трактором ли его окапывать или вручную) и начал объяснять, что наклон там большой и культиватор будет заносить, Сивриев его остановил: «О работе завтра!» Тогда зачем же приглашать его к себе? Или за последние дни в Ушаве так намолчался, что надо было выговориться? Тоже мне, громоотвод нашел.
А Лиляна, кажется, и в самом деле стала ему надоедать. И даже если бы Симо не был у Сивриева, вряд ли бы к ней пошел. Но ведь, чтобы понять, что женщина тебя уже тяготит, нужно встретить другую, а ведь у него другой нет. И все же — входит в возраст, начал ощущать привкус одиночества, не знает, напал ли и нападет ли когда-нибудь на след, оставленный лишь для него. Он его ищет и находит поначалу — в любой красивой женщине свою видит, единственную, а чуть только раскроет она себя перед ним до конца, очарование исчезает. Тяготит. И в конце концов… Ох, мучительные эти тридцать три с гаком! Знаешь много, видел еще больше, требуешь страшно много, а мир, как всегда, несовершенен…
Дом выделяется темным пятном среди пышных куполов фруктовых деревьев. Симо входит на цыпочках, надевает пижаму, ложится, не зажигая лампы. На душе муторно. Будто что-то нарушило установленный порядок жизни. Что? Отшельничество Главного? Нелепая мысль, что и он, Симо, к тому же движется? Или виновата Лиляна? Или, может, собаки виноваты, которые бешеным своим лаем разогнали сонную тишину над селом?
Он вспомнил рассказ Сивриева о верхолазе, который расстраивался, когда ему предстоял спуск, и радовался вершинам, которые предстояло покорить. «Этот верхолаз, — сказал ему Тодор, — или же много страдал и познал, что, как ни крути, радость победы длится лишь одно мгновение и, чем оно ближе, тем скорее расставание с ним. Или же это был какой-то маньяк, который не рассказывает о пережитом, а только комментирует его. Или он был философ — видел дальше нашей повседневности, человек, для которого день — не просто сумма добра и зла, радостей и страданий, а сплав, в котором благородных металлов и бесполезных примесей поровну и все они имеют одинаковую стоимость…»