Время Апокалипсиса
Шрифт:
– Что вы, - мягко сказала Катя, - телевизоры в поселке ни у кого не работают. И по радио музыка странная.
– А передачу вы слышали?
– нетерпеливо продолжал расспросы Дмитрий.
– Соседи рассказали, - кивнула Катя.
– Потому и радио не выключаю, говорят, повторение обещали.
Хорошая жена была у Юры Лукина. Спокойная, светлая. На нее и смотреть приятно, не шалашовка какая-нибудь вроде постоянных знакомых Кононыкина. С женщинами ему вечно не везло. То фанатка подвернется, которая со спартаковскими болельщиками пол-Европы проехала, то панкушка с гребнем поперек головы из перехода на Старом Арбате, а в последний
На Катю хотелось просто смотреть. Тихая и спокойная она была, как лесная речка.
– Можно я у вас посижу?
– попросил Кононыкин.
– Чай пить будете?
– спросила Катя. По радио раздавались заунывные вздохи и плач. Неожиданно наступила пауза.
– Вы слушали музыкальную поэму Альфреда Шнитке "В геенне огненной", объявил диктор.
– Слушайте музыкальную пьесу Вивальди "Плач по христианским мученикам".
На взгляд Кононыкина, различия между только что звучавшими вздохами и теми, что начали звучать после объявления диктора, не было. Не плач слышался по радио, а стон. Причем стонали эти самые мученики.
В распахнутое окно слышались голоса. В одном из говоривших Кононыкин без труда узнал Акима Поликратова. Неутомимый сплетник уже был по соседству.
– Ну уволили меня за прогулы, - горячился Аким.
– Так ведь сам знаешь, мне все равно больше там ходу не было. Я ж за критику пострадал, Степаныч, ты что, не помнишь?
– За сплетни тебя уволили, - сипло сказал собеседник Поликратова.
– Помню, какие ты сплетни про начальника и секретаршу распускал! Его даже жена тогда-бросила, насилу помирили!
– Так ведь правду говорил, - ахнул Поликратов.
– Правду же, Степаныч! Я ж такой, я всегда за правду стоял! Ты и напиши коротенькую такую характеристику, правдолюб, мол, за то и страдал от начальства.
Катя подошла к окну и захлопнула его.
– Бывают же такие...
– неприязненно сказала она.'
На клеенке стола стояла сахарница, блюдце с куском масла и еще одно - с домашним сдобным печеньем.
Чай был горячим и вкусным. Чувствовалось, что к нему примешаны какие-то травы. Да и печенью не знавший сладости домашнего уюта Димка Кононыкин уделял должное внимание.
– Вы есть хотите?
– спросила Катя.
– А то я сегодня пиццу делала, а тут такое...
– Спасибо, - гордо отказался Кононыкин.
– Я сыт. "И разговаривает по-человечески, - подумал он.
– Анджелка сроду не могла двух нормальных слов сплести. "Закумарим?
– спрашивала она.
– Мне догнаться надо". Все у нее было жаргонным: ширево, капуста, малешница, целяк, косяк, крутизна. Не женщина, а Эллочка-людоед-ка. И ведь я с ней жил!" - внезапно ужаснулся Кононыкин. На душе у него от этой мысли стало пусто, одиноко и светло, как бывает в коридоре студенческого общежития в период летних каникул.
– Катя, - спросил он.
– А что вы думаете о происходящем?
– Ничего, - ответила та.
– А что об этом можно думать? Жалко только, что все так быстро заканчивается. Правда?
Кононыкин пробормотал что-то невнятное.
– Еще чаю?
– вежливо спросила Катя.
– Нет,
– Кононыкин торопливо поднялся.
– Поздно уже. Я пойду. Вы Юрику скажите, что я заходил, ладно? Мне его обязательно увидеть надо... до послезавтра.
– Обязательно, - грустно сказала жена Лукина.
– Потом увидеться будет куда труднее.
– До свидания, - сказал Дмитрий.
– До завтра. Он вышел во двор. Над головой уже раскинулось звездное небо, и почти в зените, в районе Большой Медведицы, словно зловещий немигающий глаз высветилась оранжево-голубая огромная звезда. Величиной она была с изюмину. Ну вот, вздохнул Кононыкин, вот и последние
сомнения отпали. Звезда горела, заливая мир своим мертвящим светом,
и свет набирающей полноту луны рядом с этим мощным и ровным свечением казался жалким. На горизонте слабо мерцало зарево. Воздух был чист и свеж, небеса безоблачны, и Дмитрий наконец ощутил сожаление о том, что подходит к концу. Но сожаление это было каким-то эфемерным, скорее всего потому, что крушение мира не сопровождалось разрушениями и пожарами, смертями и пеплом. Отсутствие нагромождения человеческих несчастий не давало вере в предстоящий конец всей человеческой эпохи разрастись и тем превратиться в горькую неизбежность, ощущаемую разумом и сердцем. Был обычный вечер, за которым обязательность утра казалась незыблемо неизбежной. Все воспринималось страшным, но увлекательным приключением. Попытка заглянуть за таинственную черту давалась сразу всем, и оттого предстоящее не вызывало в Кононыкине животного страха. Страшно уходить одному, каждый из живущих верит в бессмертие остального человечества, поэтому обещанное светопреставление скорее воспринималось началом чего-то странного, и было немного обидно, что там, впереди, существует такая же канцелярская скука рассмотрения письменных свидетельств о человеческой порочности.
В бархатной тьме небес что-то незримо зашуршало. Шорохи появились с востока, пронеслись над головой Ко-ноныкина и стихли на западе. Потом накатила еще одна волна, за ней еще и еще...
"Вот и саранча, - отрешенно подумал Кононыкин.
Самое время для Всадников и Ангелов".
В номере Дома колхозника горел ночник. На своей постели негромко похрапывал священник-уфолог Николай, но храп его медленно и неотвратимо усиливался. Ворожейкин сидел на стуле и смотрел в окно. Лицо у него было печальным.
– Не спите?
– Кононыкин принялся раздеваться.
– А как можно спать, Дмитрий?
– спросил Ворожейкин.
– Как можно спать, если осталось всего два дня?
– Можно подумать, ваша бессонница что-то изменит.
– Кононыкин сел на постель, взбил подушку.
– Как вы можете?
– укоризненно сказал Ворожейкин.
– Как вы можете, Дима? Все человечество должно стоять сейчас на коленях и просить у Него прощения! Может быть, еще не поздно, может, он еще простит нас! А мы так глупо тратим оставшееся время!
Кононыкин встал, подошел к столу, взял графин и долгими гулкими глотками принялся пить воду. Поставил графин, подошел к окну.
– Успокойтесь, Никанор Гервасьевич, - сказал он.
– Бесполезно суетиться. Мы сейчас вроде жука, которого энтомолог уже наколол на свою булавку. Просто представьте себе, что вы в камере смертников. И вот приходят для того, чтобы привести приговор в исполнение. Думаете, если вы станете биться в истерике, молить о пощаде, хватать своих будущих палачей за сапоги, это поможет?