Время бросать камни

Стариков Виктор Александрович

— Прокачу? — спросил мужик, словно по глазам угадал желание Мити.

Он соскочил с телеги, подхватил сначала Митю и усадил его на мягкую кошенину, вслед за ним и Николку. Когда Митя близко заглянул в серые глаза мужика, узнал в нем дядю Гришу, который весной работал у них на огороде.

Лошадь тронулась без понуканий. Телегу приятно покачивало и потряхивало. От травы, полной всяких цветов, исходил медовый запах. Митя сидел гордый и счастливый. Мушка бежала рядом, не отставая.

— А вот чем я вас угощу, — сказал дядя Гриша, протягивая к передку руку. Он вытащил горсть земляники на зеленых стебельках и разделил поровну между братьями. Ягоды были крупные, спелые. Среди них попадались и зеленые, тоже вкусные, если сначала съесть красную, потом зеленую.

Митя

даже не заметил, как быстро они проехали улицу, по которой долго шли пешком, и остановились возле дома. Он не узнал его с высоты телеги. Дядя Гриша ссадил их на землю.

— Это вот передайте матушке, Анне Семеновне, — попросил дядя Гриша и сунул в руки каждому по три крепеньких гриба с коричневыми шляпками на толстых ножках.

Митя увидел большую плоскую каменную плиту у порога калитки и обрадовался: дома. Заспешил к матери.

Жили седьмой день на дальнем покосе. Спали в балагане, на свежей траве, накрытой рядном. Просыпались родители на рассвете. Митя, в полусне, видел, как отец выходил первым, и слышал его мягкие удаляющиеся шаги. Мать наклонялась над ним и Николкой, спавшими голова к голове на одной подушке, и, расчесывая свои густые каштановые волосы, всматривалась в них. Карие темные глаза ее, особенно ясные в этот утренний час, с любовью смотрели на сыновей. Она натягивала на них соскользнувшее одеяло и, постояв еще немного, выходила в прохладу просыпающегося летнего леса. Пересвистывались тоненько какие-то птицы, сильно пахло росной травой. Потом раздавалось привычное звонкое пение струек молока, ударявшихся о подойник: мать доила корову.

Митю охватывало такое глубокое счастье, накатывала такая нежность, что хотелось вскочить, выбежать к матери и, обняв, прижаться к ней. Но не было сил даже голову приподнять от подушки, и он снова погружался в сладостный утренний сон.

Окончательно Митя просыпался, когда лес переплетали солнечные лучи, путаясь в густых ветках, где-то совсем рядом на сосне дятел громко выбивал свою частую и решительную дробную песнь, пахло дымом костра, и сухой зной проникал в балаган.

Отец, когда Николка и Митя продирались сквозь кусты по густой траве на звук его косы, делал последний прокос. Новый ровный валок травы ложился следом за ним по лесной луговине. В лесу отец в длинной, белого полотна неподпоясанной рубахе, с рукавами, закатанными по локоть, в соломенной шляпе выглядел совсем другим, непохожий на привычного, в подряснике. Он только кивал сыновьям, продолжая взмахивать широкой косой в такт спокойному шагу.

Мальчики присаживались и ждали, когда отец закончит прокос. Потом они вместе шли к балагану. Митя и Николка, чередуясь, несли на плече косу.

Начинался завтрак. Чаще всего ели горошницу. Запивали ее холодным кислым молоком.

Отец уходил в балаган спать, а мальчики с матерью, каждый со своими граблями, шли к лесной луговине ворошить длинные валки только еще слегка привядшей кошенины.

В тот последний покосный день, когда с утра заговорили о скором возвращении домой, Митя, непонятно почему загрустивший, пошел по лесной дороге, еле приметной в траве. Он шел, вглядываясь то в частый березняк, облитый солнцем, то в бронзовое сверкание сосняка, где земля, усыпанная шишками, была выстлана плотным покровом хвои, на которой зеленели редкие пятна чернишника, то в заросли черемухи возле невидимых ручейков.

Лес становился все гуще и темнее. В том месте, где он прорезался глубоким сырым оврагом, вдруг взметнулась большая стая воронья и закружила над вершинами с раздраженным карканьем. Потянуло гнилым зловоньем. Митя, испуганный, остановился и оглянулся.

Лес, до этого манивший какими-то загадочными тайнами, вдруг стал враждебным, плотно сдвинулся стволами и накрылся густыми вершинами, почти не пропускавшими солнца. Верхами прошелся ветер, и он загудел, застонал на все голоса. Черное воронье все кружилось над головой Мити, хриплым карканьем будоража окрестность.

Он оглядывался со все более тревожным чувством. Невидимые враждебные силы, казалось, окружали его. Пугал каждый шорох.

Один против всего, что тут скрывается! Митя повернул назад. Казалось, что из-за

каждого дерева кто-то наблюдает за ним, что-то косматое шевелится в кустах, готовясь выйти на дорогу, и впереди его подстерегают новые опасности. Такого страха он еще не испытывал. А главное — один, один…

Он пробирался к балагану, но сомневался — туда ли ведут его ноги? Разве он проходил мимо этой поваленной давней бурей старой сосны, с которой клочьями слезла кора? Откуда появились три безобразные кривые березы, с сухими сучьями, словно длинные когти дерущихся безобразных птиц? Та ли это дорога? Может, нечистая сила ведет его совсем в другую сторону? Кажется, и всякий след дороги потерян… Митя остановился и долго озирался… Нет, нет… Вот же видны вмятины в земле от колес и сухой конский навоз. Он опять двинулся, но все оглядывался, словно притягиваемый сзади чьим-то взглядом…

Когда Митя вышел к балагану, первой его увидела мать. Она пристально всмотрелась в сына.

— Что с тобой, Митя?

Он ничего не ответил, у него дрожали губы.

— Ты чего испугался? — опять спросила Анна Семеновна.

Он только молча прижался к ней.

— Успокойся, — сказала она, и ее ласковая рука, снимая все недавние страхи, легла на его голову. — Поди приляг… Заблудился и испугался?

Как она догадалась?

Многое потом забылось, многое стерлось в памяти, а тот день в лесу сохранился в сердце. Долгие годы спустя он как-то в письме матери написал:

«Я не мог ходить по лесу один, даже когда сделался большим… Меня всегда пугала тишина и разыгрывалось воображение до слез».

Раннее детство Мити проходило в среде близких поселковых ребятишек. Среди них были дети заводских служащих и дети мастеровых. Он бегал с ними по всему Висиму, ничем почти не отличимый от них и одетый не лучше своих босоногих приятелей. Уходил с ними в леса по ягоды, грибы, на дальние и близкие рыбалки. Участвовал в набегах на огороды. Общительный мальчик устраивал всякие шалости, проказил, как и все. Были и особенно сердечные друзья детских игр и забав, вроде «неразлучного друга» Кости Рябова, сына запасчика, ведавшего амбарами с хлебом, овсом и хозяйственными материалами: сальными свечами, веревками, кожами; Коли Дюкова, Миши Зайцева и других. Даже покинув Висим, живя в Москве и Петербурге, Дмитрий Наркисович в письмах не раз вспоминал друзей детства, рано уходивших из жизни.

Разница между Митей и его висимскими сверстниками была в домашнем быте и воспитании. Мир семьи Маминых резко выделялся среди других в поселке. Отец — высокочтимый всеми прихожанами, мать, духовно близкая мужу, горячо ею любимому. В детях своих супруги видели основу счастья семейной жизни и желали им лучшей судьбы. Это лучшее рисовалось прежде всего в высоких нравственных качествах, в образованности.

4

Недалеко от дома Маминых, только широкую площадь перейти, стояло высокое деревянное здание конторы, а за ним другое, которое носило название «машинной» и было ненавидимо висимцами. Туда сажали всех провинившихся, даже женщин. Здесь же совершались наказания кнутами и розгами. В такие дни вопли истязуемых были слышны на улице. Митя знал и дом за рекой, в котором жил Демьян, приводивший в исполнение приговоры. Мальчик опасливо пробегал мимо этого дома, но однажды увидел его владельца. Это был рослый мрачный мужик с густой рыжеватой бородой, в синей враспояску рубахе. Он шел с топором, и Митя вообразил — кому-то рубить голову.

Некоторых провинившихся после тяжкого наказания, случалось, увозили, прикованными к телеге, в Верхотурский острог или отправляли на каторгу, и они навсегда исчезали из Висима. Бывало, что из «машинной» убегали и скрывались в глухих лесах на Чусовой или дальше на севере; беглецы становились разбойниками, мстившими заводскому начальству, никого не пропускавшими на дорогах.

О них много говорили в поселке. Не говорили — шептали, шептались. Приходили к Анне Семеновне женщины и рассказывали, иногда плакали. Митя слушал, и в его воображении рисовались картины жизни разбойников, одна ярче и страшнее другой.