Время бросать камни
Шрифт:
…Всю ночь шелестел слабый дождь. Наркису Матвеевичу лишь дремалось. Анна Семеновна спала беспокойно, полыхая простудным жаром. С тревогой думал он о жене: не повредила бы ей, в ее тяжелом положении, эта трудная дорога. Ведь совсем немного осталось до родов.
Что будет с ним, если вдруг она навсегда покинет его. Хрупкая женская плоть. Рождение ребенка связано с великими муками и страданиями. Мать находится между жизнью и смертью в минуты появления новой человеческой души.
Вспоминал, какие тяжелые дни пережил год назад в такую же летнюю пору, отпустив Анну Семеновну с сыном погостить к ее отцу, Семену Степановичу, в Горный Щит. Долго откладывал эту поездку, ведь не близок путь от Егвы, где они жили, до Горного Щита. Но уж очень хотелось деду взглянуть на внучонка, да и Анна Семеновна рвалась побывать
«Милый друг, Анна Семеновна! — писал тогда Наркис Матвеевич жене в Горный Щит. — Из Егвы я выехал провожать Вас еще почти в естественном состоянии, а что было со мной в Кудымкаре и в Верх-Юле: голова как-то кружилась, или кружились одни чувства, и так сильно, что казалось будто и голова кружится или что со мной другое, не могу себе объяснить и до сих пор. И Вы, если в состоянии были наблюдать, могли заметить во мне перемену. Ах! Что я чувствовал тогда??!! Не знаю. Конечно, я крепился до последней минуты, но что эта крепость? Она была так наружна, что многие могли заметить мое неестественное состояние: а ежли бы кто-нибудь мог видеть состояние моего сердца, тот наверное не был бы таким хладнокровным зрителем такой крепости…»
Наркис Матвеевич верит, что будет любить Анну Семеновну во все дни живота своего, всю жизнь посвятит ей и детям, рожденным ею. В гневе никогда не позволит себе повысить на нее голос, в горе будет ее опорой, в болезни — врачевателем.
…Пройдет много лет. Будут радости и горести. Всякое будет. Но этот переезд из Егвы в Висимо-Шайтанск, эта гроза в горах Урала, сосна, вспыхнувшая перед окнами, изба раскольника — лесного смотрителя, те ночные мысли о будущей жизни, о силе своего чувства к жене будут помниться всегда. В любви и полном согласии проживут все дни своего супружества Мамины вплоть до безвременной кончины Наркиса Матвеевича.
Много лет спустя, на склоне жизни, Дмитрий Наркисович, в автобиографических записках, вспоминая юность и родителей, напишет о них так:
«Тихо и мирно жили эти люди, добросовестно несли свои обязанности, и я всегда с удовольствием вспоминаю об этой жизни и думаю, что недаром сказано об уменье распорядиться тем малым, что выпадает на долю человека».
3
С первого взгляда Наркису Матвеевичу и Анне Семеновне это бойкое заводское селение, после глухой и бедной Егвы, затерянной в прикамских чащобах, пришлось по душе. Порадовал их и просторный, на каменном фундаменте дом, недавно поставленный в центре поселка, неподалеку от церкви. Тогда они еще не знали, что здесь хоть и в бедности, но счастливо пройдут безвыездно двадцать пять лет их жизни.
Привыкая к жизни на новом месте, знакомясь с людьми, Анна Семеновна в своей заветной тетрадочке, как привыкла в Егве, 6 августа 1852 года записала:
«Вчера я была за обедней и, слава богу, простояла до конца. Вечером были у лекаря. Я теперь здорова, и если бы не в этом положении, можно сказать спокойна. Как жаль, что не воротишь прошлое, как жаль, когда я была маленькая, мне многое не объяснили и не показали. Я очень часто писала бы в Горный Щит, по крайней мере недели через две, а не через месяц и полтора, как это теперь делается, притом не затрудняла бы других».
Заводской поселок Демидовых, Висимо-Шайтанск, стоял на водоразделе Европы и Азии, где сбегались горные речки Шайтанка и Сисимка, Утка и Висим, образуя обширный пруд для заводских нужд. Появился он в 1741 году на государственной земле, занятой раскольничьей деревней. К 1797 на заводе действовала крупная молотовая фабрика, с шестью кричными горнами и тремя молотами. Ее обслуживали почти четыреста крепостных мастеровых. Поселок мало чем отличался от других демидовских владений. В центре — церковь, площадь, на которую выходило низкое, с греческим фронтоном, с колоннами, в стиле аракчеевского ренессанса деревянное здание конторы. Провиантский магазин, «питейный дом», сторожевая будка. Ниже плотины заводские, или по тем временам фабричные, корпуса. А кругом по угорьям, вроссыпь, лепились рубленые дома рабочего люда. Население жило смешанное: местное, из раскольников-кержаков, бежавших когда-то
Наркису Матвеевичу от заводовладельцев полагалось бесплатно: дом, двадцать пять саженей березовых дров в год, овес для лошади. Шел и провиант по норме, полагавшейся на работающего в заводе: мужу и жене в год по восемнадцать пудов и двадцать фунтов ржаной муки, детям до пяти лет — по четыре пуда и двадцать фунтов. Сверх того — жалованье — сто сорок два рубля восемьдесят копеек в год, то есть — по одиннадцати рублей девяносто копеек в месяц. Это равнялось среднему заработку висимского рабочего. Кружечный сбор давал еще столько же денег. Подрастали дети и уезжали учиться, увеличивались расходы, заметно дорожала жизнь, а доходы оставались такими же, и Мамины еле сводили концы с концами. Все же Наркис Матвеевич считал свое положение лучше, чем в других приходах. Имея твердое жалованье, он оставался относительно независимым от щедрот прихожан, а главное — заботы о жизни не нарушали душевного мира супругов Маминых.
Отец Анны Семеновны, привязанный к семье дочери, заглянувший в Висим, писал в октябре 1853 года, на втором году жизни Маминых на Урале:
«Любезные дети! Честнейший отец Наркис Матвеевич и Анна Семеновна! Хотя и бегло, но с полным удовольствием и душевной радостью посмотрел я на ваше положение, притом довольно утешает меня неизменность вашей нравственности и мирное ваше сожительство».
Отец Наркиса Матвеевича и брат Валерьян, жившие вместе в Зайкове под Ирбитом, желая добра, звали Маминых переехать к ним, маня посулами, что приход тут богаче Висимского и крестьяне на требы щедрее, чем в рабочем и безземельном, к тому же и раскольничьем гнезде Демидовых.
Семена Степановича эта затея родителей Наркиса Матвеевича встревожила. Он послал им в начале 1854 года большое письмо, приводя свои возражения против возможного переезда:
«Любезнейшие дети — честнейший отец Наркис Матвеевич и Анна Семеновна! Благословение божие и наше на вас… удивляемся намерениям ваших родителей с перемещением вас в Зайково, непонятные расчеты в этом предприятии. Мы так думаем: в Висиме надобно глотать жеваное, а в Зайковой от посева до жевки еще много потребно трудов. В Висиме в кругу порядочного общества можно жить просто по-дворянски на всем готовом, а в Зайковой надобно много печей варить браги и укланивать мужиков с бабами на решето овса и горсть кудели… Родителям вашим первая мысль представилась иметь вас еще поближе, — а это у них и не в виду, что владыка по получении вашей просьбы посмотрит вкладовые ведомости и увидит, как еще вчерашний человек и без нужды просится уже на третье место — поэтому вместо Зайковской не угодить в Чердынский — закамские леса.
Разочтите перемещение — какие будут выгоды и причины в просьбе? Сколько нужно денег? Их, пожалуй, вам дадут желающие вас в Зайковку, но надобно потом их и отдать. Затем необходимо иметь и приличный дом, опять должаться, и когда наживете уплату?.. Всеми этими предположениями я вас не отвлекаю от повиновения вами родителям, как вам угодно, но если случится вам власть их, то она по-моему будет неправедной…»
Наркис Матвеевич, получив это письмо, задумался.
— Правильно остерегает Семен Степанович против долгов. Нелегко такую ношу брать. Да еще как владыка на прошение взглянет. Нет, лучше выбросить из головы все мысли о переезде.
Вскоре после приезда в Висимо-Шайтанск, 25 октября 1852 года у молодых супругов родился второй сын — Дмитрий. Через одиннадцать лет после Дмитрия — в 1863 году — Владимир, вслед за ним через три года — в 1866 году — дочь Елизавета.
Общий тон домашней жизни задавал отец, человек по характеру спокойный. В нем чувствовалась внутренняя сила. Среди духовного сословия, в подавляющем большинстве своем ограниченного, озабоченного только исправным несением службы, пропитанием живота своего, избегавшего умственных занятий, Наркис Матвеевич понимал свое назначение пастыря гораздо шире, стараясь не только исправлять аккуратно службы, но словом и делом облегчать участь прихожан.