Время и место

Трифонов Юрий Валентинович

– Средне.

Провожая до двери, Сусанна Владимировна вдруг, всхлипнув, ткнулась лбом в плечо Антипова, зашептала:

– Господи, как мне вас жаль. У меня брат в таком же положении. – И громко, обычным властным голосом, каким разговаривала в канцелярии: – А Роме Ройтеку в редакцию позвоните сейчас же! Там нужны поправки! Желаю успеха!

Антипов вышел на улицу, пересек бульвар, сел в трамвай, который шел в сторону Чистых прудов, при этом толком не соображал и даже забыл, куда едет. Он сел в трамвай для того, чтобы куда-то поехать. И так наугад он поднялся на третий этаж шумного грязноватого старого здания, которое недавно вызывало трепет, а теперь он двигался по его коридорам машинально, не глядя по сторонам, и ткнулся в беленую, как в больнице, хлипкую дверь в полустеклянной перегородке в конце коридора. Ройтек был кудлат, седовато-рыж, но молод, краснощек, вострый нос вскидывал высоко, смотрел через очки

цепко, разговаривал быстро, трубку держал криво в углу рта, что придавало лицу лихое, несколько ковбойское выражение. Ничуть не удивившись появлению Антипова и не сказав ни слова приветствия, даже не предложив сесть – что не было, разумеется, проявлением грубости или неуважения, а означало лишь крайнюю, обыкновенную в газете степень занятости, к чему молодой литератор должен безропотно привыкать, – Ройтек тут же протараторил категорические требования: сократить вдвое, убрать описание реки, убрать смерть родителей, ввести отъезд на стройку. И, наконец, плавание должно стать прощанием. Если будет готово за два дня, пойдет в мартовскую «страницу». Почему-то Антипов понял, что возражать бесполезно, следует сказать «слушаюсь!» и бежать опрометью делать исправления. Но как можно сокращать и переделывать рассказ ни о чем? Кроме того, Антипов никогда не уезжал на стройку и не знал, как это происходит.

– Какое прощание вы имеете в виду? – спросил Антипов. – Героя с девушкой?

– Пожалуй, нет. Пусть уезжают оба. Сделайте так: они уезжают на стройку оба. Прощание с родными местами.

Антипов в ошеломлении мял рукопись, сворачивал ее, разворачивал, не находя сил ни уйти, ни сказать что-либо решительное. Наконец пробормотал:

– По-моему, это значит уничтожить рассказ...

– Почему же? – спросил Ройтек и, вынув трубку из угла рта, но держа рот по-прежнему криво, выпустил дым в лицо Антипова.

– Роман Викторович, есть вещи, которые не поддаются... – Антипов продолжал стоять, хотя надо было бы уйти. Ройтек вновь окатил его струей дыма. Антипов подумал: он меня выкуривает. Бальзак говорил: в искусстве главное – выдержка. Выдержка, о которой чернь не подозревает. Глухо, но с неожиданным упрямством Антипов проговорил: – Понимаете, Роман Викторович, этот рассказ н и о ч е м. Его надо принимать или не принимать. Не все поддается переделке.

– Вздор! Поддается все. Запомните, молодой человек, все настоящее переделке поддается, а то, что не поддастся, чепуха и гниль. Только гниль не выдерживает и расползается. Добротный материал всегда можно перелицевать.

Антипов задумался, потом сказал:

– Нет. Я не согласен.

– Вы, кажется, занимаетесь в семинаре Бори Костина? Вот пусть он вам расскажет, сколько раз он переделывал «Звезду-полынь». В первом варианте это было нечто совершенно иное. Кстати, передайте ему сердечный привет!

– Передам. До свидания.

– Постойте! А нет ли у вас чего другого?

Антипов ответил язвительно:

– Боюсь, для вашей газеты ничего подходящего нет. Впрочем, есть какие-то юмористические рассказики. На первом курсе писал.

– Юмор? Тащите! Юмор нужен всегда!

Ройтек ободряюще потряс Антипова за плечи, одновременно легонько направляя его к дверям.

Придя домой, Антипов перерыл все ящики стола – в общей комнате в углу стоял его маленький письменный стол, редко теперь служивший делу отечественной словесности, потому что в комнате всегда кто-нибудь торчал, серьезно работать было, разумеется, нельзя, – но ничего из тех рассказиков не нашел. По-видимому, сжег их со всем мусором год назад. Однако у сестры сохранился случайно экземпляр рассказа «Колышкин – счастливый неудачник», на студенческую тему, и Антипов отвез пять пожелтевших, из папиросной бумаги страниц на Чистые пруды. Он надеялся, что Ройтек пробежит глазами тут же: подумаешь, пять страниц! Но у того не было лишней минуты. Он кивнул и сунул папиросные листочки в стол.

Антипов притащился домой через силу. От мглы и влаги нечем было дышать. Почерневшие сугробы дымились, воздух был сыр и душил испариной. Померили температуру – тридцать восемь и пять.

Он болел неделю. Первые три дня трепало люто, до отшиба памяти, потом стало полегче, но тяжелей оттого, что одолевали мысли. В них ничего хорошего не было. Как только яснел ум и крепла память, возвращалось то, что отлетало в часы дурноты: безнадежные встречи с Наташей, их было три, не сулившие ничего, сообщение Сусанны, страх за мать, неудача с рассказом. Пыточность мыслей состояла в том, что он не мог – не было сил – размышлять подробно и в отдельности, а все купно, сплавом, давило монолитной плитой, из-под которой спастись не помогали ни порошки, ни отвар шиповника, ни драгоценный новейший пенициллин, добытый с громадным трудом через знакомых теткой Маргаритой. Тяжким комом катилось все вместе – он неудачник, женщины таких не любят, мать должна немедленно уехать куда-то, поэтому усатый Боря в тельняшке так же отвратителен,

как Ройтек, как Валерий Измайлович, который совершил гнусное предательство, за что Мирона били ногой, он молчал, потому что знал, за что бьют, это плохо, бить ногой человека нельзя, непоправимая глупость. Мирон мог дать хороший совет, и он любил Антипова, так мало людей любят Антипова, а теперь исчез навсегда, если бы не держать силою ее руки и не прижимать к себе, она бы поцеловала сама, как тогда, в первый раз, на Ленивке, но он испортил, все уничтожил, она боится Борю, теперь все пропало, он замучился ждать на улице полтора часа, и потом еще она говорит: «Я не люблю Чехова, мне его скучно читать...»

Выплыв однажды из дремы, Антипов увидел сгорбленного человека на коленях возле кровати, трясущего желтой плоской головой. Человек оказался Валерием Измайловичем. Бормотал что-то совсем непонятное, а Антипов, привстав, слабо махал на него рукой, отгоняя. Валерий Измайлович все пытался антиповскую руку поймать, но ртом, губами, отчего рот его был открыт и он головою вздергивал наподобие собаки. «Бейте меня, Шура, колотите меня... Я последний негодяй перед вами... Бейте! Бейте!» – дергал головою Валерий Измайлович. Антипов хотел спросить: для чего он возник тут, в темной пустой комнате? Когда вечер? Когда все куда-то ушли? Валерий Измайлович сам пытался объяснить, губы прыгали, зубами щелкал, городил чушь. «И я вас не лучше... Такой же... Отец был коннозаводчик... Все я знаю... Зачем же я негодяй? – Вдруг захрипел, заплакал, еще сильней согнулся, почти головою в пол. Было его жаль. Но как во сне: ни сказать, ни сделать ничего нельзя. А может, то и был сон. – Все оттого, Шура... Сами знаете... Прости меня, Шура! Бей! Прости!» – и опять антиповскую руку ртом ловил. Исчез куда-то.

Когда снова вытряхнулся Антипов из забытья, никого нет, одна мать за столом, по клеенке пальцем водит, крупу перебирает. Так и не понять, был он тут или померещилось? Другой раз проснулся и увидел Мирона – сидит на кровати.

– Ну, как дела, обормот? – хлопал с дурацкой силой Антипова по плечу. – Оклемался?

– Ты откуда? – испугавшись, спросил Антипов.

– Пришел на вас посмотреть. Мордочка похужала, но ничего. Жить будете. А между прочим, – понизив голос, – о вас наводят справки.

– Кто?

– Одна особа. Из одного заведения. Учебного, я имею в виду. Виктуар допытывался: где ты и что с тобой? Я кратко объяснил.

– Ну?

– Все. Его просили узнать, удивлялись, что вы пропали.

– А... – Антипов закрыл глаза. Накатил легкий жар. Помолчав, сказал: – Она сказала, что не любит Чехова.

– Это худо. Это не годится.

– Да. Я огорчен. Мне это очень не понравилось. – Антипов лежал с закрытыми глазами. Он был рад тому, что Мирон пришел.

Клуб имени кого-то находился на окраине, за Краснопресненскими прудами, надо ехать трамваем, потом плутать черными ночными переулками, мимо заборов, складов, в приречной котловине. Вся вода Москвы, все выжатые сугробы, мокрые снега стекались сюда. Антипов прыгал по лужам, попадал в воду по щиколотку, чертыхался, радовался, ничего не замечал и думал о том, как он Наташу изумит. Она сказала: найти клуб невозможно, надо быть следопытом, к тому же родившимся на Красной Пресне. Но он выманил адрес. Зал был большой, пустоватый, люди сидели не в первых, а в задних рядах, переговаривались, перекрикивались, скрипели креслами, то и дело хлопали двери, в зале шло какое-то свое действие, на сцене свое: опять усатый богатырь в тельняшке подымал штангу, опять сморкался, вырывал сердце, перебрасывал из ладони в ладонь, как пылающий уголь, опять тоненькая, в черном трико, с черными глазами на шафрановом яблочном личике танцевала, играя с невидимым сердцем...

– Ты пришел? – Улыбалась, глядя на него обведенными тушью громадными красивыми глазами. – Молодец! Я рада.

– Вы Наталью проводите? – спросил Боря. Антипов закипал поспешно.

– Разумеется, провожу!

– Тогда я исчез.

И правда, он исчез колдовским образом, мгновенно, посреди улицы. Правда, на улице не было ни одного фонаря. Дома с погашенными окнами тоже исчезли. Из дождевого мрака выползал вяло громыхающий трамвай. Наташа сидела напротив, не улыбаясь. Она перестала улыбаться, как только Боря исчез. В трамвае ехали долго, Наташа рассказывала об училище, о подруге, которая снималась в кино, теперь ее приглашают в театр, о том, какой талантливый Боря, и о том, что она сама ни о чем не мечтает, кроме того, чтобы просто жить в Москве. Все равно как. Пускай даже не артисткой. Незаметно доехали до центра, народ прибывал, тетка вдвинулась между Антиповым и Наташей, разговаривать стало нельзя, Антипов уступил тетке место и встал над Наташей, загораживая ее от напора людей. Было приятно загораживать ее от напора людей. Он смотрел на темно-зеленую, с поднятыми вверх полями и ямкой посередине шляпку Наташи, узкий из черного меха воротничок, на тонкие руки, совсем детские, устало лежавшие на коленях, без перчаток, и незнакомое чувство обнимало его, как первый в жизни хмель...