Время красного дракона
Шрифт:
— Телегин и Ермошкин с вещами на выход! — приказал он.
— Чего сидите? Встать! К выходу — марш! — рыкнул сержант.
Эсер явно растерялся. У порога руки ему закинули за спину, сковали наручниками. Так же поступили и с Гераськой. Дверь камеры захлопнулась, прогремев засовами и замками. Цоканье кованых сапог удалялось к выходу во внутренний двор. Все в камере, кроме Пушкова, Бермана и отца Никодима, бросились к окну, чтобы увидеть, куда поведут Эсера и Гераську. Почему выбрали именно их? Если расстреливать членов банды, то надо было взять еще и Майкла, отца Никодима. И на расстрел из камер выводят в безоконный
Главное место, откуда хорошо был виден через щель двор НКВД, занял Порошин.
— Ну, что там? Куда их повели? — дергал Калмыков за штанину Порошина.
— Куда их повели? — спрашивал Рудницкий.
— Их завели в склад, там горит свет, дверь закрыли.
— Тише, считайте выстрелы.
Но выстрелов не было. Через урчанье грузовичка до подвала донеслись лишь глухие вопли.
— Щекотят Эсера и Гераську? — побледнел Чапаев.
— Что означает по-русски — щекочут? — пожал плечами Майкл.
— Пытают перед расстрелом, — пояснил Порошин, продолжая наблюдение.
— Эсер верещит.
— И нас уведут по одному, по два...
Сокамерники ошибались. Федорову надо было узнать, где находятся улизнувшие из Горного ущелья Коровин и Держиморда. Откуда в банде появились еще два ручных пулемета? Гераську в складе поставили и привязали к стойке-опоре. А Эсера раздели до пояса, приподняли и подвесили на крюк за правое подреберье. Когда крюк, предназначенный для мясных туш, вонзился в печень, Серафим Телегин завопил, захрипел, потерял сознание. Рядом стояло приготовленное ведро с водой.
— Плесни ему в рыло, пущай немного очухается, — кивнул Федоров сержанту.
— И тебя так подвесим. Говори, куда ушел Коровин? — пугал лейтенант Гераську.
— Не знаю, — хныкал Гераська. — Отпустите меня, дяденьки.
Эсер очнулся минут через пять. Лейтенанту Натансону стало дурно, он вышел во двор.
— Где Коровин и Держиморда? Где взяли пулеметы? С кем были связаны в городе? — начал допрос Федоров.
— Много будешь знать, быстро состаришься, — слабеющим голосом ответил Эсер, покачиваясь на крюке, укрепленном веревкой за балку.
— Говори, скотина! — пнул в пах Эсера сержант Комаров.
Серафим Телегин снова впал в беспамятство, опять его обливали водой. Федоров оттолкнул сержанта:
— Ты угробишь его раньше времени, отойди. Ну, Эсер, скажешь, где Гришка Коровин?
— Не жди, не скажу.
— С кем ты воюешь, Эсер? С народом?
— Я воюю с врагами народа, майор.
— Это мы, коммунисты, враги народа? Я, промеж прочим, из крестьян вышел, из батраков.
— В том и беда твоя, что ты из крестьян вышел, майор.
— Ты бывал, Эсер, на митингах? Народ негодует, требует смертной казни для таких, как ты. Если я тебя выведу на площадь, народ разорвет тебя в клочья. Мы выполняем, Эсер, волю партии, волю народа.
— Вы, коммунисты, раздуваете истерию толпы. Чем вы отличаетесь от фашистов? Но ведь когда-то массовое безумие окончится. И вас назовут преступниками.
— Напрасно надеешься, Эсер. Советская власть вечна. Коммунизм непобедим!
— Нет, майор, твои дети и внуки будут еще таиться, как проклятые, от родства с тобой. Вы же разорили богатейшую страну в мире, уничтожили миллионы невинных людей.
— Эсер, если враг не сдается, его уничтожают. Ты не считаешь себя врагом? Ты безвинно пострадавший?
— Я ваш враг, господа коммунисты!
Серафим Телегин харкнул кроваво в творожное лицо Федорова, попытался его пнуть. Но от этого рывка и движения крюк еще глубже вонзился в тулово мученика. Лужа крови поблескивала студенисто под висящим на крюке страдальцем. Он застонал, захрипел булькающе и затих, почернел. Федоров отошел в сторону, брезгливо вытирая кровавый плевок Эсера. И думал Федоров не об угрозах и пророчествах главаря разгромленной банды, а о том, как изловить Гришку Коровина. Москва требовала отчета об уничтожении, ликвидации не только всех членов банды, но и тех, кто оказывал малейшее сочувствие, помощь. Можно, конечно, приукрасить отчет, но вдруг завтра появится этот самый Коровин где-нибудь под Челябинском и пустит под откос пассажирский поезд? А скрыться банде не так уж трудно — в горах, в тайге, на болотах соседнего Васюганья. Там скиты и даже деревеньки староверов до сих пор не признают советскую власть, молятся богу. Хорошо бы вызвать эскадрилью самолетов и разбомбить их. А еще лучше — с дирижабля: нате — вам! И загорятся, полетят в топи смоленые бревна срубов, замечутся богомольцы, замычат обезумевшие коровы...
— Окочурился наш Эсер, дуба врезал, — вывел из раздумья Рудаков своего начальника.
— Скотина, пущай до утра повисит на крюке, — подошел Федоров к онемевшему от ужаса Гераське.
— Может, и его на крюк вздернем? — щелкнул Комаров по лбу Гераську.
— Где Коровин скрывается? — ткнул Федоров дулом пистолета привязанного к опоре недоросля.
Гераська бы рассказал все, что знал, но у него онемел язык. Мычание огольца рассердило сержанта:
— Не валяй Ваньку, говори, щенок! Куда ушел Гришка Коровин? Кто в городе скрывал Эсера?
— Льленин! — заикнувшись, выпалил Гераська.
— Мы и Ленина на крюк вздернем, рядом с тобой, — угрозил Рудаков.
Гераська представил, как висит на крюке нищий Ленин, как бьют и пытают его, снимают с ноги галошу...
— Вздымем мы твоего Ленина на крюк и подожгем спичкой его лапоть, — гыгыкнул сержант.
Федоров бросил на земляной пол опоганенный плевком Эсера носовой платок, отпихнул его носком сапога.
— Уведите этого щенка обратно в камеру. Пусть он расскажет своим дружкам, что видел. Пущай подумают. Может, сами к следователю запросятся с признаниями?
Сержант отвязал Гераську от столба. Где-то рокотнул далекий гром.
— Дождь собирается, гроза, — открыл двери склада Рудаков.
Гераська вышел в освещенный двор НКВД. Крупная капля дождя, как божья слеза, упала на горячий лоб Гераськи. Он боялся оглянуться и увидеть висящего на крюке Серафима Телегина. Шофер выключил мотор грузовика. Тишину нарушал только лязг замка на безоконном складе.
— Замок заржавел, плохо закрывается, бурчал сержант.
Выездные ворота двора были открыты. Если бы Гераська бросился наутек, его бы в ночных переулках города не догнали. Но у Гераськи не было сил бежать. Ноги его дрожали и подкашивались. Он рухнул на колени, не мог подняться.