Время красного дракона
Шрифт:
— Зачем мятутся народы, и племена замышляют тщетное? — туманно изрекал в ответ батюшка.
Нищий Ленин ходил по камере с фертом вождя мирового пролетариата, руки в подмышки:
— Товарищи, мы, революционеры, прошли через царские тюрьмы и каторгу. Но такого издевательства над заключенными при царе не было. Нас не выводят на прогулку больше недели. Что бы это значило?
— По-моему, нас готовят к расстрелу, — констатировал Эсер.
— Надо устроить побег. Спасение только в побеге! — воодушевлялся Майкл.
— Каким образом? У вас есть конкретные предложения?
Эсер сел на нарах, поджав ноги
— Слушайте меня внимательно, господа! Если нас выпустят на прогулку или выведут для посадки в душегубку, мы бросимся на охрану. На проветривании во дворе всегда два-три охранника. Если в нашей камере найдутся три отчаянных человека, мы спасемся. Но эти трое должны погибнуть, у нас не будет времени на заварушку и спасение героев.
Порошин обратился к Эсеру за разъяснениями:
— Как это будет происходить?
Серафим Телегин прикашлянул важно, начал объяснять:
— Три наших боевика бросаются на охранников, вцепляются в них. Вреда чекистам они, скорее всего, не принесут, но помешают им стрелять. Еще один из нас пожертвует собой, встав у забора полусогнутым возвышением — мостиком. Через этот мостик и перемахнут ограду те, кто решится на побег.
— А тех, кто останется, расстреляют? — погрустнел Берман.
— Нас всех так и так расхлопают, — утвердил Порошин.
Эсер предложил:
— Проголосуем, товарищи.
— Я против, — вскинул руку Берман.
— И я возражаю. Возможно, нас помилуют, дадут по червонцу. Отсидим, но вернемся живыми, — рассудил Голубицкий.
Виктор Калмыков встал, как на партийном собрании:
— Вы уж простите меня. Но я хочу умереть коммунистом. Органы НКВД захвачены врагами народа. Они провоцируют нас на восстание против советской власти. Но мы умрем спокойно, с гордо поднятой головой.
— Дурак! — покачал головой Эсер.
Штырцкобер признался честно:
— Я боюсь узе.
Гейнеман промолчал в раздумии. Ахмет первым поддержал заговор:
— Моя вцепится в чекиста.
— И я зубами вгрызусь, — согласился Гераська. — Одного охранника повяжу минуты на две.
Как ни удивительно, активное участие в заговоре принял Придорогин:
— Чапаев всегда был впереди. Уходите, ребята. Одного беляка я нейтрализую, горло ему разорву зубами.
Нищий, выдающий себя за вождя мирового пролетариата, произнес краткую речь:
— Товарищи! Путь в будущее только через Ленина. Я встану у забора подставкой, прыгайте через меня прямо в коммунизм.
Эсер наполнился пружинистой хищностью. Он опасался, что никто не согласится нападать на чекистов. И вдруг такая удача, ура! — сразу три боевика. Сам Серафим Телегин не был отважной личностью. И при побеге с расстрела вместе с Коровиным он первым бросился наутек, не заботясь об остальных. Тогда спасли положение — Монах, Золотовский и Меркульев. Но кто-то ведь должен погибнуть за товарищей, за идею. Кого-то надо посылать на героическую смерть. Гераську, разумеется, жалко. Татарин Ахмет — старик, перегорел, сам ищет погибели. Придорогин и Ленин — шизофреники. Цена побега не очень велика. И у Гераськи будет возможность перемахнуть через ограду.
— Ты, Гераська, не цепляйся за чекиста. Сыпани ему в моргалы махру и сигай с нами через огородь, — подал Эсер Гераське кисет с махоркой.
План побега из подвальной тюрьмы НКВД в камере
В подвальной тюрьме НКВД никто, кроме Придорогина и Порошина, не знал об изобретенных лампах-бомбах. Да и где взять электролампы, бензин? Эсер надеялся затаенно на помощь родственника — Антона Телегина, Но он прошел через двор всего один раз, в камере не появился. Видимо, не имел возможности. На расстрел и в машину-душегубку из других камер приговоренных выводили чаще всего лейтенант Рудаков, Натансон и сержант Комаров — участник разгрома банды Эсера в Горном ущелье у Чертова пальца. Гераська хорошо разглядел их через щель в навесе над окном камеры.
— Вот они, под строителей пионерского лагеря хляли, рыбу обещали принести Гришке Коровину. Я думал, что Гришка прошил их из пулемета, а они живые — собаки.
Эсер всматривался в дырь на своих победителей, будто через оптический прицел снайперской винтовки. Да не на его стороне была сила. Серафима Телегина радовало лишь то, что они расстреливают без разбора и своих. Чекисты проливали кровь чекистов.
— Неуж двадцать тысяч своих поставили к стенке? — переспрашивал Эсер у Порошина.
— Да, Серафим, двадцать тысяч. Да еще сорок тысяч комсостава в армии.
— Боже мой, это же они три батьки Махно заменили! Можно сказать, Ежов и Берия — друзья мои лучшие.
— Так оно и выходит, — соглашался Порошин.
Эсер похохатывал:
— Вот это размах! А мы отрубим башку одному Цвиллингу, побьем сотню краснопузых — и радуемся!
Самым трагикомичным в подвальной камере НКВД было то, что все приговоренные к расстрелу признали себя врагами народа, диверсантами, участниками антисоветских заговоров, покусителями на жизнь Иосифа Виссарионовича Сталина. Одни не выдержали избиений и пыток, другие понимали: сопротивление бесполезно. Тех, кто признавал свою вину, иногда отправляли в концлагеря. Признание несуществующих преступлений спасало порой жизнь. Порошин понимал это лучше других. Он подписал признание, будто должен взорвать мавзолей в Москве, магнитогорский металлургический завод, водонапорную башню в Рязани, овощехранилище в Агаповке и легковой автомобиль с директором завода — Григорием Ивановичем Носовым. Меньше всего обвинений было у Эсера: просто главарь бандочки, шайки.