Время красного дракона

Машковцев Владилен Иванович

— Вас там примут хорошо, ручаюсь. Я позвоню Коробову, напомню.

— А люди там интересные есть? Колоритные личности?

— Еще какие, Вера Игнатьевна! Доменщик Шатилин, сталевар Коровин, инженер Голубицкий, чудак Трубочист, стряпуха горкомовская — Фрося...

— А изгои водятся?

— Есть нищий один, очень похожий на Ленина.

Вызвали Завенягина в ЦК пакетом, с нарочным правительственной почты. Предстояла встреча с Кагановичем. Лазарь Моисеевич встретил его радушно:

— Хватит отдыхать, у нас к тебе поручение. Ежов подготовил материалы для ареста академика Губкина. По нашим сведениям, ты его знаешь хорошо. Ознакомься с делом, напиши объективное заключение. Но, по-моему, все ясно: он враг! Эту заразу надо искоренять огнем и мечом!

Авраамий

знал Ивана Михайловича Губкина — крупнейшего ученого-геолога, ректора Московской горной академии. Он был учителем и наставником сотен инженеров, руководителей предприятий, ученых. От политики Губкин был далек, хотя состоял в партии большевиков с 1921 года. Его исследования по Курской магнитной аномалии и нефтеносных районов страны получили мировое признание, давали огромный практический результат. Неужели он так неосторожно встрял в какие-то политические споры, возню в борьбе за власть между группировками?

Завенягин читал писульки осведомителей, студентов, преподавателей, партийных работников и приходил в ужас. Безграмотные заявления, дурацкие утверждения, нелепые домыслы, злобная и примитивная клевета. Особенно смешно было читать выпады студентов — представителей рабочего класса и колхозного крестьянства. Они изощрялись в доносительстве на волне массового психоза, спекулируя своим «пролетарским происхождением», цитируя Маркса и Ленина не к месту. Обо всем этом и написал в отзыве Завенягин, защитив академика Губкина.

Лазарь Моисеевич Каганович был шокирован заключением Завенягина. В неудобном положении оказался и Ежов. Авраамия Павловича выселили из «Метрополя», отобрали деньги и сберкнижку, поместили до особого распоряжения под домашним арестом в загородном бараке-общежитии школы НКВД. Судьбу Завенягина решало политбюро. Каганович потребовал суда и смертной казни за укрывательство врагов народа. Ворошилов был нейтрален. Молотов выступил в защиту Завенягина спокойно и аргументированно. Доводы Вячеслава Михайловича показались Иосифу Виссарионовичу основательными, убедительными. И не испытывал Сталин к этому человеку неприязни. Где бы ни появлялся Завенягин — начинались успехи. Магнитка в 1937 году выдала около семи миллионов тонн руды, почти два миллиона тонн кокса, полтора миллиона тонн чугуна. Вячеслав Михайлович Молотов любил точность.

— Кроме того, один миллион четыреста две тысячи тонн стали, один миллион сто шестнадцать тысяч тонн проката. Для сравнения — данные по ряду капиталистических стран: Италия — 800 тысяч тонн чугуна, Канада — столько же. Магнитогорский завод превосходит суммарную мощность двадцати уральских заводов с их тридцатью доменными печами. И большая заслуга в этом у Гугеля и Завенягина.

Отметил Молотов и недостатки Авраамия Павловича, его спорные идеи. Завенягин относился либерально к заключенным исправительно-трудовых колоний. Авраамий Павлович не соглашался с концепцией Нафталия Френкеля и Матвея Бермана, что осужденных можно использовать интенсивно и с экономической выгодой только в первые два-три месяца.

Сталин прикидывал:

— Ми не будем торопиться с выводами. Может, прав не Френкель, а Завенягин. Давайте отдадим часть концлагерей Завенягину. И посмотрим, кто принесет больше прибыли: Берман или Завенягин? Возможно, расстрелять нам надо не Завенягина, а Бермана и Френкеля.

— Вместе с Кагановичем, — дополнил, как бы шутя, Ворошилов.

— Нет, ми интернационалисты! — одернул Климента Ефремовича Сталин.

Молотов восторгался Кобой искренне, уважал его за мудрость, может быть, хитрость. Вячеслав Михайлович не чувствовал себя подхалимом, униженным человеком. Он умел подчиняться с достоинством, зная себе истинную цену. С устранением Зиновьева, Каменева, Пятакова, Рыкова, Орджоникидзе — его политические акции поднялись. Большой ум, интеллект гипнотизируют и вождя, если не вступают с ним в соперничество. Молотов не соперничал с Кобой, он был его верным соратником, помощником. Вячеслав Михайлович много читал, хватал знания на лету, изучал философию, литературу, искусство, обожествлял скрипку. Молотов сохранял и критическое мышление к действительности,

анализировал статистику. Первая пятилетка была с треском провалена. Сказать об этом открыто было нельзя. Результаты коллективизации оказались тревожными и страшными, особенно для сельского хозяйства. Вторая пятилетка, 1933-1937 годы, украсилась некоторыми успехами. Но поголовье скота росло медленно, уровень 1928 года оставался недосягаемым. В 1928 году было 60 миллионов голов крупного рогатого скота, а в 1937 — всего 47,5. Лошади — соответственно: 32 миллиона и 16. Овцы — 97 миллионов и 47. Коба не осознавал этой катастрофической ситуации, но все же к советам прислушивался, пытался исправить положение. Не решал Сталин в одиночку и кадровые вопросы, не поддавался иногда давлению, доносам, скороспелым заключениям. Вот поэтому и удалось все-таки спасти Завенягина от крокодильей пасти Кагановича.

За Авраамием Павловичем подкатила правительственная автомашина. Завенягину вернули деньги, сберкнижку, повезли его к Молотову. Вячеслав Михайлович не сентиментальничал:

— Мы, Авраамий, решили тебя не добивать. Направляем тебя в Норильск, на строительство завода. Будут у тебя в распоряжении осужденные, тысяч так шестьдесят-сто. И полярные ночи — для раздумий. Духом, однако, не падай. Коба тебе явно симпатизирует.

Завенягину приятно было надеяться и осознавать, что его скромная личность нравится и оценивается положительно Иосифом Виссарионовичем Сталиным.

Цветь пятнадцатая

Климент Ефремович Ворошилов на одном из совещаний похвалялся, что при чистке армии арестовано сорок тысяч врагов народа из командного состава. Николай Иванович Ежов расстрелял и бросил в тюрьмы около двадцати тысяч работников НКВД. Когда ликвидировали Ягоду, затем его заместителя Фриновского, начались аресты работников НКВД и в провинциях. Кровожадный и обезумевший ящер государства пожирал свои же когтистые лапы, но они у него тут же отрастали вновь.

Магнитка ничем особенно не отличалась от рабочих городов в других районах страны. Придорогин боялся, что его возьмут — хотя бы за тот нелепый случай в меркульевском доме. Пребывал в страхе и прокурор города Соронин. Завенягина, на которого он посылал десятки докладных как на вредителя, укрывателя врагов народа, не арестовали, а в сущности повысили, направили на строительство Норильска. В стенограмме пленума горкома партии от 17 декабря 1937 года по вопросу «О вражеской работе в Магнитогорске» сохранилось выступление Соронина: «О Завенягине уже несколько раз сигналы были: отмечал пленум горкома, состоялось специальное бюро и было предложено написать докладную обкому о делах Завенягина. Припомню вам два факта. Были аварии в течение трех лет 1-го мая на транспорте. Привлекают за это к ответственности беспартийного человека — Пиковского. Сейчас он сознался, что враг народа. Его защищал Завенягин как честного человека. Возьмите дело Булгакова — взрыв в машинном зале коксохима. Ведь дело дошло через область до Вышинского, что судить не следует. И наконец из Москвы получаем: вместо статьи 58-7 привлечь по статье 111, по ней и судили. Вот защита прямого врага. Много было таких фактов. Возьмите дело Морозова. Арестовали как врага народа. Вдруг телеграмма из Москвы — сообщить объяснение, почему арестовали Морозова? Откуда это? Почему в Москве узнали? От Завенягина! Дело Петрова, который привлечен по статье 58-7, опять телеграмма из Москвы...»

— Завенягин и есть укрыватель вредителей, враг народа! — гремел со всех трибун прокурор, повторяя эту фразу в докладных и письмах, адресованных в самые высокие инстанции.

Соронин опасался, что Завенягин может отомстить ему, ответить ударом. Прокурор сожалел о своих неосторожных нападках на Авраамия Павловича. Не оправдались подкопы Соронина и под Хитарова. Новость была неприятной: и Рафаэль Мовсесович пошел на повышение. Трудно предугадывать судьбы. Делаешь ставку на дружбу вроде бы с большим человеком, а его расстреливают как врага народа. Другой — вроде бы явно обречен, а идет на взлет, становится опасным недругом.