Время Малера: Роман, рассказы

Кельман Даниэль

Тем, что любишь, лучше не заниматься профессионально. Однажды я попробовал: пошел на курсы по пиротехнике (к слову сказать, это оказалось очень полезно; прежде всего меня научили соблюдать пожарную безопасность; ведь каждое правило можно обернуть себе на пользу). Некоторое время работал в кино. Но там ждало одно разочарование: пламя выбивалось из маленьких продырявленных труб, взрывы производились мягкие и осторожные, дозированные. Формальное и неуважительное отношение к огню. На прощание я поиграл с дистанционным взрывателем, заряд разорвался на тридцать секунд раньше и смел молодого актера с добросовестно подготовленного поля битвы. Не называю его имени, вы все равно не знаете. Он выжил, но больше никогда

не снимался в кино. Кажется, работает сейчас в кинотеатре или в гараже, во всяком случае там, где темно. Никто не догадался, что это моих рук дело. А я взял расчет.

Потом, уже работая у Бёрстенманна, я время от времени подвизался в одной конторе, занимавшейся сносом и подрывом зданий: сматывал запальную проволоку, проводил электрику. Это было славно, но настоящего удовлетворения не давало. Когда все приготовления завершались, взрывник — обязательно он, никто другой — приводил в действие рычаг включателя, и неподвижная конструкция с глухим треском рушилась. Постояв еще секунду (как недоразумение, как нечто такое, чего уже не может быть), она оседала под собственной тяжестью, складывалась гармошкой или веером. И потом поднималось облако пыли, накрывая нас и все вокруг. А когда оно рассеивалось, на наших волосах появлялась седина, а дома как не бывало, словно он провалился сквозь землю. Никогда никаких инцидентов, не говоря уже об огне. И я бросил это дело.

У Бёрстенманна меня ценят, следующее повышение по службе не за горами, мой доход неуклонно растет. Полиция меня не найдет; на единственном фотороботе, составленном по показаниям одного полуслепого дурачка, я по необъяснимым причинам — с лысиной и окладистой бородой. Мои возможности растут. И есть все основания быть довольным. Я много читаю, являюсь членом не одного книжного клуба, регулярно посещаю курсы в вечерней школе. Но это все второстепенное, я знаю. Я всегда это знал.

Даже восьмилетним мальчишкой. Вдруг вспомнилось, пока писал. Однажды я выбрался через окошко, заклеенное паутиной и пылью, на крышу коричневого родительского домика. Сам не понимаю зачем: в детстве я, к слову сказать, не отличался смелостью. И вот я оказался наверху. А потом?…

Простите, карандаш сломался, слишком сильно надавил. Странно. Не хочу точить, нет времени. Возьму новый. А потом… да, что же, собственно, потом? Да ничего. Стояла прекрасная погода, очень ясная, может, даже дул теплый ветерок. На небе тонкие ажурные волокна облаков.

Было тепло. Вокруг раскинулись дома, дома, дома, все с трубами, и из одной поднимался дым, несмотря на жару. Жирные белые, чуть прозрачные клубы висели в воздухе спокойно, почти без движения. А высоко-высоко болталось солнце. Наверное, был как раз полдень.

Рычали моторы, и слышались голоса, но как-то слабо, словно за завесой из теплой вибрирующей тишины. Я затаил дыхание. Бушующее пламя — уж его-то я потом повидал — не шло в сравнение с этой тишиной. В домах подо мной тлели маленькие бережно хранимые огоньки, поддерживавшие жизнь. Надо мной сгорала звезда, так ярко, что даже не посмотреть. Под землей, глубоко (хотя не очень-то) в ее недрах, находилось жидкое ядро из красного расплавленного в огне камня. Стены источали жар, пропитанный им горячий воздух рябил. И вдруг я все осознал и заглянул далеко-далеко вперед, в будущее…

До настоящего момента.

Я повернулся, осторожно сделал шаг, левой рукой крепко ухватился за параболическую антенну, только что мной же установленную. Сверкающую, белую, в которой отражалось маленькое и круглое солнце. Я спрятал отвертку, вытер правой рукой пот со лба; и тут меня охватило странное чувство: d'ej`a vu, вам оно знакомо? Чувство, что некогда ты уже пережил подобное, или видел во сне, или сейчас видишь. Так я какое-то время стоял, обливаясь потом, на крыше, которая совсем скоро превратилась

в пепел. Это было вчера. Я спустился вниз в твердой уверенности, что должен обо всем написать. Теперь понимаете?

Или все еще нет? Тогда попрошу вас взять спичечный коробок. Никаких отговорок, коробок у вас в руке. Откройте, возьмите спичку, черкните ее головкой по намазке. Иногда получается только со второго раза. Зато потом, шикнув, рождается — в первое мгновение еще совсем неопределенное — маленькое облако света. Смолкает и разрастается в пламя. Принимает форму, которую не имеет больше ни одна вещь в мире; у основания оно голубоватое, чуть повыше красно-бурое, а самый верх, кончик, чисто желтый. Пламя движется спокойно и быстро по коричневой, чернеющей и корчащейся спичке. Величественно и жадно. Слабо колыхаясь, под тихий, едва слышный шепот. Осторожно, пальцы! Еще одну секунду, пожалуйста. Вы чувствуете жар: поначалу еще приятный, щекочущий — нежное и живое прикосновение; но потом все резко меняется — огонь жалит, превращая все в сплошную болевую точку… Ах, вот вы и задули ее! Маленькое пламя убито. Только через секунду от черной скрюченной спички, в некоторых местах еще тлеющей и вот наконец совсем потухшей, отделяется дымная ниточка. Поднимается вверх, ветвится, исчезает. И потом уже доносится запах: не скверный, а даже приятный, почти душистый. Если вам мешает, откройте окно. А теперь попробуйте вспомнить, что вы видели: эти редкие мгновения будто вне времени, не замечаете? Назовите это Pyr.Или Fyrr,или Pahhur. Огонь —тоже в самую точку. Слова не случайны. Именно это я, наверное, и хотел сказать. Может статься, мы встретимся, и тогда я посвящу вас. Вам не узнать меня, но я-то вас вычислю. Вероятность не так уж мала. Мне приходится много колесить.

Критика

Вагенбах медленно двигался между рядами, наконец нашел свое место, пробрался, потершись о колени соседа, сел. Сразу закрыл глаза и решил, что теперь ни за что не откроет их, пока самолет не поднимется в воздух и, набрав необходимую высоту, не окажется в безопасной зоне. Он всегда так делал; закрытые глаза и еще успокоительное, которое глоталось за полчаса, помогали побороть страх. Вагенбах вслепую застегнул ремень — этому он научился. Потом услышал шум моторов и почувствовал, как чудовищной мощности силы вдавили его в кресло и запустили в воздух, в голубое и высоко натянутое пространство. Только когда движение перестало ощущаться, он открыл глаза. Небо сияло, на западе догорала заря, внизу смутно виднелась зеленая земля.

— Простите, — обратился к нему сосед, опуская газету, — вы случайно не Вагенбах?

Это был полный мужчина с черной бородой и темными глазами, сильно увеличенными очками.

— Да.

— Вот оно что.

Мужчина снова погрузился в чтение. Вагенбах смотрел в окошко иллюминатора. Яркий свет действовал успокаивающе. Только не делать лишних движений и поменьше думать. В конце концов, лететь всего час. Но как раз по этой самой причине ни кино посмотреть не дадут, ни поесть и придется довольствоваться, пожалуй, только мягким сандвичем.

— Я часто видел вас в театре, — сказал сосед. — И по телевизору. Передача, которую вы ведете, «Музыкальный час», так, что ли?

— «Угадай мелодию». — Вагенбах отвел взгляд. Ему не хотелось говорить. Он вообще не был расположен к беседе. А уж тем более с поклонниками.

— Ну, конечно же, «Угадай мелодию». Моя жена ее никогда не пропускает. А всего две недели назад мы видели «Кто боится Вирджинию Вульф». Вот совпадение, правда?

— Хотите автограф? — спросил Вагенбах, но вопрос прозвучал не очень-то дружелюбно. Рука сама собой потянулась к карману пиджака, где лежали карточки с автографами.